Сладкая история мира. 2000 лет господства сахара в экономике, политике и медицине

Способности и белая кожа

Нарастающее преобладание центральных сахарных заводов превращало поле и фабрику в два стремительно отдаляющихся друг от друга мира – и это сопровождалось укреплением расовых границ. Сахарные поля и фабрики, по сути, были микрокосмами событий, происходящих в глобальном масштабе, поскольку массовая эмиграция из Европы, колониальная экспансия в Азии и Африке и демократизация европейского и североамериканского общества подпитывали чувство превосходства в сообществах европейцев. Более того, демократия, империализм и расизм были не так уж чужды друг другу36. Для плантационных обществ сегрегация в эпоху развивающейся демократии была вопросом выживания, поскольку любое безусловное принятие демократических норм и гражданских прав ставило под угрозу само существование плантаций.

В Бразилии и на Кубе неравенство в значительной степени было подкреплено тем, что избирательным правом было наделено лишь 3 % населения. Но в Луизиане положение плантаторов было намного более сложным, поскольку политические институты США были основаны на принципах равноправия. Нарушать эти принципы плантаторы не могли, а потому стремились сдерживать их в пределах строго очерченных расовых границ. Наблюдая за развитием равноправных демократических принципов, они энергично высказывались против любой попытки размывания расовых границ, называя его величайшей угрозой «гармонии и сплоченности южного общества». Именно так аргументы луизианских плантаторов были сформулированы в журнале DeBow’s Review в 1861 году – в разгар Гражданской войны в США37. Эта гармония, как утверждалось в журнале, была основана на социальной и экономической комплементарности «африканского негра… чья миссия на земле состоит в том, чтобы служить белой расе… ведь каждый занимает подобающую ему нишу – один представляет рабочий класс, другой – класс надзирателей и интеллектуалов»38.

В 1861 году это представление о «подобающей нише» еще было достаточно молодым. Своим появлением оно предвосхитило эпоху крупных сахарных заводов и так называемых «законов Джима Кроу», то есть ряда правовых актов о расовой сегрегации39. Идея «подобающей ниши» распространилась не только в Луизиане, но и во многих других плантационных обществах благодаря массовой эмиграции европейцев, которая уравновесила число женщин и мужчин среди мигрантов, позволив ввести расовое разделение в частной и интимной сфере. Тем временем наука изменила правила игры в сахарном производстве: если раньше работники ценились главным образом за опыт, то теперь предпочтение отдавалось специалистам, получившим официальное образование. То, что такое образование было доступно только белым, укрепило расовую иерархию, также ставшую руководящим принципом при планировке заводского комплекса: жилые помещения для эмигрантов и по крайней мере номинально белых сотрудников были отделены от помещений для местных рабочих.

Эта ситуация радикально отличалась от той, когда европейские плантаторы жили среди своих рабов и в какой-то степени испытывали воздействие со стороны их культуры. Даже дети, рожденные в плантационных обществах от исключительно белых пар, не могли избежать этого влияния, поскольку их растили не только матери, но и рабы – или, как на Яве, служанки из местного населения. Таким образом души детей плантаторов соединяли в себе миры рабов и их хозяев. Во всех колониях плантаторы стремились предотвратить «индигенизацию» своих детей, отправляя их в метрополию и делая это, как правило, еще до подросткового возраста. Известный плантатор и писатель XVIII века Эдвард Лонг, чья семья на протяжении поколений была тесно связана с Ямайкой, хотя сам он родился и воспитывался в Англии перед тем, как отправиться на семейную плантацию, настаивал на том, что плантаторам следует отправлять своих детей в английские школы, чтобы оградить их от дегенеративного воздействия плантационного общества – проблемы, вызывающей обеспокоенность в любой колонии40.

Впрочем, его рассуждение было весьма умозрительным. В реальности к началу XIX века во многих колониальных обществах развилась сложная социальная структура, в которой определяющими факторами стали не только цвет кожи, но также богатство, пол и образование. В то время как белым женщинам общественные нормы или даже закон редко дозволяли жить со свободным «цветным» мужчиной, для белых мужчин вступление в межрасовые отношения довольно редко вело к социальному остракизму41. Это было вполне логичным следствием преобладания мужчин среди европейских иммигрантов, существовавшего по крайней мере до середины XIX века в Америке, а в азиатских колониях – до наступления XX столетия. Межрасовые отношения в Бразилии, на Яве или на Пуэрто-Рико были не столь сильной преградой для продвижения по социальной лестнице, пока не становились слишком заметными. А в креольском обществе, подобном тому, что возникло на Яве, где в конце XIX века у большей части европейских жителей среди предков встречались и солдаты из Европы, и прабабушки из Азии, иначе и быть не могло42. Предположительно, на Ямайке в XVIII столетии у 90 % белых людей, служивших на плантациях, была рабыня-любовница43. У многих из тех, кого было принято считать белыми, в роду мог быть предок-африканец, а иногда даже несколько. Такая наследственность до определенных приделов тоже не считалась зазорной. Брайан Эдвардс отмечает, что на Ямайке в конце XVIII века те, у кого была только одна африканская прабабушка, считались равными белым людям, а те, у кого была лишь одна африканская прапрабабушка, считались белыми44.

Для детей, рожденных от смешанных браков, дополнительные возможности открывало наследство. Женщинам оно позволяло посредством замужества «подняться» в расовой иерархии, и такое стремление существовало почти в каждом плантационном обществе. Это был практичный и вполне реальный способ социального роста, поскольку дочери богатых плантаторов, зачатые от африканских рабынь, располагали деньгами, а у мужчин, приезжавших в колонию, денег, как правило, не было, зато была белая кожа. В Бразилии Жилберту Фрейре, великий социолог, изучавший плантационное прошлое своей страны, а также пророк, предсказавший увеличение числа рас в будущем, заметил, что плантаторы относились к своим «цветным» дочерям благосклоннее, чем к сыновьям, поскольку дочерей можно было выдать замуж за «грамотеев», приплывавших из Португалии45. Даже в Луизиане, как отмечали в 1850-х годах, встречались цветные плантаторы, вероятно, французских или испанских кровей. Богатые цветные девушки из Луизианы и других мест получали самое лучшее образование дома и даже за границей, чтобы увеличить шансы найти себе достойную пару46.

По всему свету представители колониальной сахарной буржуазии ревностно оберегали и повышали свой статус в европейской социальной и культурной иерархии. Как правило, они на протяжении нескольких поколений копили свое богатство и даже подделывали историю своих семей, стирая из нее тот неприятный факт, что их предки были простолюдинами, а в их жилах текла кровь разных рас.

Из Европы буржуа везли домой не только предметы роскоши – от путешествий они брали все, что только могли, и расточали свое богатство не только на вульгарность, но и на высокую культуру47. В каждом сколь-либо важном плантаторском сообществе был театр, а иногда и величественная опера, подобная той, какую построили в кубинском Сьенфуэгосе на деньги магната Терри Адана. Во время путешествия по Бразилии в начале XIX века Джон Мейв писал: «Любовь к музыке здесь свойственна всем; мало в чьем доме не раздаются звуки гитары, и у каждой уважаемой семьи есть собственное фортепьяно»48. Благодаря массовому производству пианино, изобретенного в 1826 году, а также массовой печати сонаты Бетховена, мазурки Шопена и Kinderszenen («Детские сцены») Шумана стали известны тысячам буржуазных семей во всем мире.

На протяжении большей части XIX века достойное воспитание и состоятельность по-прежнему обеспечивали доступ к культурно-обусловленной «белизне». Но времена менялись, и биологическая принадлежность к белой расе стала восприниматься как предпосылка для культурной компетентности – более того, как указывал журнал DeBow’s Review, роль белых была «надзирательной»49. В эпоху «законов Джима Кроу» на юге США догмат о «капле крови» начал заменять собой прежнюю запутанную систему, определяющую оттенки цвета кожи, служащие критериями расовой принадлежности человека. Как следствие, даже светловолосые и голубоглазые люди могли быть сочтены черными из-за своих прародителей. В своем романе «Мадам Дельфина» (Madame Delphine, 1881) Джордж Вашингтон Кэбль, великий хронист креольского Нового Орлеана, позволяет читателям в полной мере прочувствовать жестокие и трагические последствия новой системы: чтобы выдать свою белокурую дочь за богатого белого контрабандиста, Дельфине пришлось сказать, что она – не мать этой девушки50.

Американский Юг был всего лишь крайностью общей мировой тенденции, поскольку уверенность в превосходстве белых ощущалась по всему миру и пронизывала как американский, так и европейский империализм. Но эта тенденция встречала сопротивления. Она повлекла за собой возражения, которые разделяли как антиколониальные движения, так и элиты латиноамериканских стран в Бразилии, Мексике и даже в какой-то степени в Доминиканской Республике, видевшей свой идеал в креолизации страны. Бразильский социолог Жилберту Фрейре осуждал современный капитализм как сегрегационистский и антидемократический. Он видел в нем социальную угрозу, даже более опасную, чем наследие старых плантационных обществ. Он не идеализировал плантацию, как делали это представители белой элиты американского Юга, и полностью признавал жестокость бразильских рабовладельцев. Но в то же время он восхвалял креольскую культуру, проистекавшую из плантаторских обществ51, и тем самым утверждал идеологические установки, диаметрально противоположные инклюзивной «расовой демократии». Позиция Фрейре перекликалась с работами его современника, мексиканского интеллектуала и политика Хосе Васконселоса, писавшего о том, что в Латинскую Америку стекались люди со всего света, знаменуя будущее «космической расы»52.