Борджиа. "Секс. Власть. Убийство. Аминь"

Где-то под ребрами сладко заныло. Его наивность, простодушие и доброта вселяли тысячу надежд, а в груди уже теснилась неясное предвкушение — робкое, еще не до конца осознанное желание — заветная мечта. Он бы никогда не причинил вреда, этот мальчишка, внимающий каждому ее слову.

— Нарцисс влюбился в собственное отражение, — Лукреция кивнула на зеркальную гладь, — в водах источника.

Паоло снисходительно улыбнулся, в глазах его блеснуло нечто до боли знакомое. Лукреция вскинула ладонь, осторожно дотронулась до бронзовой щеки, прошлась по гладко выбритой коже скулы, скользнула пальцами к точеному подбородку и в конце мягко, почти пугливо коснулась краешка его губ подушечкой большого пальца. Случайная чувственность собственной ласки выбила из нее дух, по телу пробежался мучительный жар.

— Не шевелись, — проговорила она, мягко увлекая его ближе к воде.

На минуту они нависли над тусклым зеркалом пруда, завороженно глядя друг на друга в отражении темной воды.

Где-то в вышине мелодично защебетала птичка — песня эта была знакома Лукреции. “Жаворонок”, — прозвучал в уме низкий голос Чезаре. И разом вспомнился тот чудесный летний день на озере — тогда ей сумасбродно мечталось, чтобы он никогда не заканчивался. Сегодня Лукреция была почти так же счастлива, но сердце ее до сих пор томилось в ожидании чего-то важного, того, что никак не приходило.

Повинуясь неодолимому порыву, она быстро наклонилась к заводи, туда, где мерцали очертания прекрасного лица Паоло, и мягко коснулась прохладной воды губами. От импровизированного поцелуя по зеркальной глади разошлись плавные круги.

— Это невозможно, — пробормотал Паоло, обхватив ее предплечье и несмело потянув на себя.

— Что? — переспросила Лукреция, порывисто развернувшись. — Влюбиться в свое отражение? — она осеклась, когда его темно-карие глаза оказались напротив, пронизывая ее теплом искреннего благоговения. В висках гулко застучало.

— Поцеловать его, — произнес красавец, притягивая ее к себе.

Уста его, сперва едва касаясь, обожгли губы. Лукреция ахнула и подалась вперед, отдаваясь во власть мимолетного порыва, остро ощущая, как вся ее воля тает на этих ласковых, дивных губах. Внезапно Паоло отстранился, с растерянной напряженностью вглядываясь в ее лицо, будто осознав, что совершил нечто недозволенное. Но в тот миг Лукреция уже напрочь забыла имя свое, и все то, что могло бы остановить ее, она лишь хотела вновь и вновь ощущать сладостный вкус поцелуя на своих губах.

— А я думала, что уже никогда не познаю блаженства, — прошептала она, запуская пальцы обеих рук в густые пряди черных волос, взъерошивая их, подрагивая всем телом от непреодолимого ликования. Их губы вновь сошлись в жадной горячности, и все опасения исчезли, растаяли. Она так молода и так несчастна. Она желает чувствовать, хочет любить и быть любимой без всякой оглядки. Вот оно — подлинное упоение, то, о чем она мечтала тысячи раз в своих девичьих грезах.

Поцелуй за поцелуем — до одури, до умопомрачения, пока не закончится воздух в легких. Лукреция перепишет легенду о Нарциссе, сочинит свою собственную поэму, в которой Эхо влюбилась в юношу-красавца, и он — Боже, какое счастье! — ответил ей взаимностью.

Губы ее прекрасного принца — робкие и пугливые поначалу — осмелели, на ходу обретая необходимую умелость, опытность. Лукреция, с готовностью отдавшись в его власть, окончательно потеряла голову. Дверца золотой клетки открылась, и она могла лететь. Лететь, подобно птице, куда душе угодно, воспарив прямо к самым небесам. Ей хотелось запеть, точно жаворонку, закричать на весь мир о восторге, что затопил все ее существо до самых краев, но вместо этого она лишь глухо постанывала, не разнимая жадных поцелуев.

Паоло опрокинул ее на траву, бережно подложив под затылок крупную ладонь. Перед глазами ее мелькнуло ясное голубое небо, а голова приятно закружилась, и в тот же миг чудесное смуглое лицо в обрамлении взъерошенных волос заслонило свет дня, и ненасытные губы накрыли ее рот горячей темной волной.

Одной ладонью Лукреция обхватила точеное лицо, другой скользнула за ворот распахнутой на горле сорочки. Ближе, теснее притягивая его к себе, Лукреция сама не понимала, к чему стремится, чего желает. Ноздри заполнил незнакомый аромат его кожи — терпкий, возбуждающий, весенний, острый. Внутри, где-то под самым сердцем разлилась томительная нега, пьянящая истома, словно она залпом осушила полный бокал крепкого пряного вина.

Это любовь?

Ну, а что же еще?

Но она совсем ничего не знает об этом мальчишке, пылко ласкающим ее кожу. С трудом оторвавшись от губ, он усыпал ее щеки, подбородок, лоб и даже волосы мелкими, нежными поцелуями, а затем скользнул к гладкой шее. Лукреция охнула и слепо выгнулась навстречу, подставляя ему нагую кожу в вырезе платья: пусть целует, мнет, кусает, пусть делает, что пожелает. Пусть его нежность выжжет боль прошлых огорчений, пусть она сгорит в огне запретной страсти и возродится из пепла, подобно птице Феникс.

Но внезапно Паоло притормозил. Разомкнув веки, Лукреция увидела огромные, подернутые дымкой, темные глаза прямо над собой — в них была тревога, даже испуг, они смотрели куда-то поверх нее.

— Наши лошади, госпожа, — проговорил он, приподнимаясь на локтях и разнимая жаркие объятия. — Похоже, они отвязались.

Где-то в глубине леса, там, где остались кони, было слышно фырканье и треск ломающихся веток. Оба быстро вскочили с травы. Лукреция машинально пригладила выбившиеся локоны и одернула помятое платье. Ничуть не расстроенная, она была уверена — это не конец. Нарцисс в ее власти. Она все еще чувствовала жар там, где кожи касались губы любовника, а сердце колотилось, точно ошалелое — она жива, она чувствует! Проклятому Сфорца не удалось умертвить ее, не удалось лишить способности отзываться на добро — от мысли этой все существо ее торжествовало.

К счастью, Паоло быстро нашел и усмирил лошадей, взял их под уздцы и, усадив Лукрецию обратно в седло, взобрался на своего коня. Некоторое время они молча брели вдоль береговой линии леса. Там, где заканчивались сосны, земля обрывисто уходила вниз, к скалистому побережью, на которое мерно накатывали мощные морские волны.

— Нам пора обратно, Паоло, лорд Сфорца вот-вот вернется, — проговорила Лукреция, с тоской глядя на косые лучи солнца, пронизывающие лесной полог. Удивительно, как быстро бежит время, когда душу наполняет радость.

Мальчишка бросил на нее взгляд, яркий точно молния:

— Я бы мог приладить его седло, — начал он и тут же умолк, будто проглотив язык. Но Лукреция тотчас разгадала замысел, и план этот ошеломил своей простотой. Вот он — еще один союзник на ее войне, и он предлагает то, о чем она столько раз думала, но все никак не решалась воплотить в жизнь.

— Ты бы мог так приладить его седло, чтобы он упал и разбился? — без смущения продолжила Лукреция незаконченную мысль конюха и лукаво улыбнулась: — Он бы вернулся домой безвольный.

— Сломанный, — подхватил Паоло, приблизив коня вплотную.

Мгновенно в ее душе зародились тысячи упований, а в сердце запульсировала позабытая было обида и злоба на супруга.

— А если он умрет? — пронзила Лукрецию страшная догадка.

— От падения? — конюх покачал головой, слегка усмехнувшись. — Невозможно.

Она придержала лошадь, и он последовал ее примеру. Их кони встали смирно, едва касаясь боками.

— А что, если я прикажу высечь тебя за такое?

Паоло рассмеялся, протягивая ей смуглую ладонь:

— Невозможно.

— Ты уверен? — лишь ради забавы помедлила Лукреция.

— Да, — кивнул он, — в этом я уверен.

Их пальцы переплелись, а губы вновь потянулись навстречу друг другу, сливаясь в голодном, будто украденном у всего мира, порыве нежности.