Борджиа. "Секс. Власть. Убийство. Аминь"

— Главнокомандующий Хуан Борджиа, герцог Гандийский! — он отвернулся, чтобы не видеть лица сына в тот момент.

— Любовь ослепила тебя, отец! — горячо воскликнул Чезаре, и голос его, обычно глубокий и низкий, показался неожиданно сломленным.

— Ты можешь предложить другого кандидата? — без прежнего напора уточнил Родриго, продолжая прохаживаться взад-вперед, не в силах оставаться на одном месте. Его терзали тысячи сомнений, а в душе не было и намека на привычный покой.

Крепкие, молодые руки сына легли на плечи Родриго, заставляя задержаться на месте.

— Отец! — с напором проговорил Чезаре. — Отец! Позволь мне возглавить армию!

В потемневших зрачках светилась решимость, которой никогда не наблюдалось в глазах Хуана. Но одной решимости в сложившейся ситуации было явно недостаточно.

— У тебя нет опыта в битвах, сын мой! — отмахнулся Родриго и в привычной для него манере принялся мерить комнату шагами.

— А у Хуана есть? — задохнулся от возмущения Чезаре.

— Да! — решительно отрезал понтифик. — Его растили полководцем. Всю свою жизнь он шел к этому моменту.

— Он играл в военные игры, отец! Но не сталкивался с реальностью.

— У него будут военные советники! — в сердцах огрызнулся понтифик.

Осуждение Чезаре могло прожечь Родриго спину. В конце концов, пришлось повернуться и встретить сумрачный взгляд сыновних глаз. Он, конечно, был прав. И это, пожалуй, было досадней всего. А еще, глядя сейчас на своего полного непреклонности отпрыска, Родриго, казалось, впервые ощутил, что и впрямь стар. Чезаре уже двадцать, он больше не ребенок, совладать с ним все сложнее. Амбиции сына похвальны, но ему стоит научиться сохранять голову холодной. А для Хуана пришло время доказать, на что он способен. Родриго примирительно похлопал сына по плечу и уже спокойнее проговорил:

— Если Флоренция окажет сопротивление французам, это выиграет нам время.

Но взгляд, которым в тот момент одарил его Чезаре, мог превратить вино в уксус:

— Ты, правда, думаешь, что она окажет?

Родриго, до этого сохраняющий равновесие, теперь остро ощутил неукротимый огонь ярости, растекающийся по жилам. Он быстрым шагом пересек залу и, усевшись за стол, нервно постучал пальцами по столешнице. Наконец, собравшись с мыслями, он откинулся на спинку кресла и медленно, с расстановкой проговорил:

— Мы предадим Флоренцию анафеме, если они примут французские войска!

— Ты отлучишь от церкви целый город, отец? — нахмурился Чезаре.

— Медичи, Пацци, Макиавелли! — перечислил Родриго. — Все правящие семьи! — наставительно заявил он, а подумав, зловеще прошипел: — И мы предадим огню этого Савонаролу! Мы более не станем терпеть, чтобы нам перечили!

Сын покачал головой и невесело усмехнулся:

— Тогда тебе придется отлучить половину христианского мира! Потому что против нас половина мира, отец!

В бессильной злобе Родриго стиснул кулаки и в упор поглядел на сына. Тот смело встретил взор отца, однако в красивых глазах Чезаре застыла тревога. И тревога эта болью отозвалась в сердце понтифика: нет ничего хуже, чем видеть смятение в глазах сильного духом человека.

Но, словно прочитав мысли отца, Чезаре быстро поклонился, соблюдая видимость приличий, и, больше не говоря ни слова, пошел прочь, полыхнув алым бархатом кардинальской сутаны.

А Родриго остался сидеть там, один на вершине мира, буквально физически ощущая, как тяжелый трон под ним неумолимо раскачивается.