Заговор букв

Как бы проза. СПб., 1997.

«Как мне ни обидно, прозу я писать не умею».

«– Надоело, знаешь ли, рифмовать. Давай что-нибудь посолиднее закатим.

– Что?

– Что – понятно. Непонятно – про что».

«Автор не блещет оригинальностью…»

«Мне хочется рассказать, но я не знаю, как».

«Трудно говорить…»

Пятеро из шести авторов сборника – поэты, ярко выраженные лирики. Проза для них – внутренний эксперимент. Им все время хочется вернуться в привычный мир стихотворных соответствий, извиниться за собственную неловкость. Отсюда – эти смущенные заявления, приведенные в начале. Они встречаются у всех, кроме единственного природного прозаика – Р. Кожуха[26]. Поэты понимают, что эмоция – недостаточный повод для прозы, но творчество выплескивается из граненой стихотворной формы. Выходят рассказы не рассказы, эссе не эссе, выходит именно «как бы проза».

Талантливейший, но, к несчастью, покойный Алексей Ильичев оставил несколько прозаических текстов. Трудно говорить (цитирую Т. Животовского), стал ли бы он прозаиком такой силы, каким был поэтом, но количество находок, мест, останавливающих внимание, у Ильичева велико: едва не каждая фраза чем-нибудь нас одаряет. Безыскусная, казалось бы, зарисовка – «Бесконечные тупики»[27] – не лишена и ненапряженного психологизма: «Водка была сильна исподволь, по-женски, поддаваясь слабости, втягивая в себя силу, будоража и утомляя одновременно». Грубая, примитивная жизнь вызывает у Ильичева нарочито изысканные культурные ассоциации. Сырое недостроенное здание напоминает о фильмах Тарковского, внешность прохожего дачника – о Пастернаке, а рефлексия героя по серьезному поводу (не сходить ли за бутылкой?) выливается в многозначительную фразу: «Что я – какой-нибудь Альфред де Мюссе, что ли?» Но это самый поверхностный слой аллюзий, подсказанный автором. Есть аллюзии и на уровне стиля. Прочтите вот это: «Приятно утром опомниться после пьянки в своей постели, попытаться вспомнить – и не суметь, и замереть с закрытыми глазами в предвкушении какого-то небывалого, вечного позора. Что стоят в сравнении с этим пошлые похмельные недомогания?» – и вспомните Венедикта Ерофеева. Обратите внимание на то, как герой проводит «рукой по близкому воздуху, словно проверяя, здесь ли он еще», – и вспомните Андрея Платонова. Все это образцы, следование которым могло бы (теперь это сослагательное наклонение) приблизить Ильичева от «как бы прозы» к прозе настоящей.

Проза для Вячеслава Хованова – новая игрушка. Ему хочется посмотреть, что там внутри, и он приглашает зрителей. Отсюда – полудраматургическое решение при отсутствии явного действия, кроме манипуляции автора с персонажами, Музой (как персонажем), словом и т. д. Прием каламбурно-ассоциативной связи, заимствованный из поэтического арсенала, помогает автору так же, как верчение тросточкой – фокуснику. «Автор берет перо… Стило… Ручку… Авторучку… Автор берет авторучку и пишет автобиографию. Разносит Био по Графам. Графы манят его Био. Гомо Сапиенс это есть Био плюс Логос всей страны…» Исполнив этот затейливый пируэт, Хованов вдруг осекает себя сам: «Стоп!.. Действия нет!» Многочисленные варианты литературного бытия конструируемых на глазах («берешь объект, приделываешь ему руки-ноги, глазки просверливаешь и т. д.») героев так и остаются черновыми, так как речь идет в сущности не о них, а о методике перехода от лирики к прозе (что не мешает наполнять текст массой живых, чисто прозаических деталей). «Матрешку перед зеркалом» автор, кстати, заканчивает стихами и, кажется, с облегчением.

Алексей Сычев, конечно, тоже не прозаик, а поэт, и то, что свою «причуду на традиционную тему» (таково авторское определение жанра) он записывает в строчку, а не в столбик, нас не должно обмануть. Если это проза, то более чем ритмизованная; если это абзацы, то почему они так похожи на строфы? Я уже не говорю об эпизодах, когда «прозаическая» речь становится явным верлибром, – читатель легко найдет их. Пунктуация работает на то же. Можно, разумеется, вспомнить А. Белого, но у Сычева нет его эпической мощи. Я бы рискнул все же определить жанр «Комнаты» не по-авторски: это лирическая поэма, чему вовсе не мешают частые иронические вкрапления, родственные ховановской (и ильичевской, и животовской) каламбурной вязи, даже и рискованные: «Вы и только лишь Вы – все более Вырожденец (Невы рожденец), все более, ибо далее (прислушиваюсь к биению пульса) – нет, пока еще Воз. Воз. Державин? Не без того. Бедненький… И мяса не ест даже… Оды кропает, элегии… Ембом сорокостопным, хиреем, дятелом… Ну и сказал бы чего, раз уж…» Специфическая тема «емба» и «хирея» лишний раз говорит о связи со стихами.

Ростислав Кожух, как я уже говорил, единственный прозаик по преимуществу и достаточно искушенный стилист. Оба его «рассказа» – о комическом как эстетической категории. Комический, «потешный» язык заключает всю изнанку жизни, но, чтобы изнанка эта не стала лицевой стороной, требуется ее стилистически отграничить. Когда это невозможно, испорченный «потешностью» божественный язык отнимается у «земных богов» совсем, а даруется иной, «годный к посмеянию, не касающийся неба». Итак, человеческий язык не только годен, но именно и создан для «посмеяния», потому что человек и смех – две вещи нераздельные. А богочеловек и смех?

Если «Происхождение иероглифов» Р. Кожух стилизовал под буддийские легенды, то «Бог на театре» отсылает нас к более близкому образцу. Дважды на полутора страницах употребленное словечко «популярный» («популярный Василий Розанов», «молодой человек с пушкинскими популярными бакенбардами») настойчиво намекает на манеру автора «Прогулок с Пушкиным». Впрочем, это лишь один из ориентиров.

Сталкиваются Христос и Щепкин, трагедия и комедия, максимально серьезное и максимально смешное. Оказывается, и богочеловеку доступен смех. Христос смеется на щепкинскую реплику. Самое высокое не только легче понять через низкое, но и воспринять первое через второе – наиболее естественный путь и очень, кстати сказать, христианский.

Рассказ Сергея Криницына «Прямая речь» – это тоже из области попыток решить серьезные проблемы забавными средствами. Герой рассказа «так часто начинает говорить высоким штилем, называть свой лобешник челом, “вкушать”, “внимать”, а заканчивая фразу, спрашивает: “прикалываешься?” или “врубаешься?”, что удержаться от смеха заставляют только его глаза, в которых застыл важнейший вопрос жизни…» На самом деле автор не удерживается от смеха, потому что тут же начинает «врубаться, догонять и прикалываться». В сущности, под сомнение ставится не Христос (см. эпиграф к рассказу[28]), а стилистика современных «как бы» христиан. Авторские игры («Я по дороге все вспоминал офигевшее лицо плотника Иосифа – каждый раз, как увидит ангела, морда бесподобная») изумительно тонко отражают суть явления. «Серенада» более явно, чем «Прямая речь», обнажает лирическую природу криницынского дара, хотя этот «рассказ», на мой взгляд, уступает предыдущему.

«Серая шкурка» Тимофея Животовского – почти повесть, хотя никакая это, конечно, не повесть, а насквозь лукавое эссе, прячущееся за издевательский сюжет. Мощная эрудиция историка и искусствоведа в соединении с чувством слова и умением этим словом распорядиться оставляют впечатление, по яркости сравнимое с впечатлением от фейерверка. В области стиля «Серая шкурка» мало отличается от того, что делает Животовский в поэзии, поэтому стихи, приписанные «крысу», звучат в тексте «Шкурки» вполне органично. Вообще Животовский – столь самодостаточное и полнословное в любом жанре явление, что остается только читать и завидовать, не ища определений.

И все же. Сравните абзацы «Как бы прозы» Ильичева и «как бы повести» Животовского. Вспомните также и цитированные образцы других авторов. Достаточно ловкий во всех случаях словесный танец исполняется потому, что прямохождение в прозе ими еще не освоено. Зато максимум исполнительской ловкости при минимуме претензий явно представляет самостоятельный интерес, ради чего и стоило выпускать этот сборник.