Заговор букв

Ирония Эроса

По-моему, Тамара Попова – хороший поэт. Поэтому не хочется искать ее место в каких-то рядах и перечнях, а хочется говорить о том, чем хороши ее стихи.

Возьмем, например, стихотворение «Леда и лебедь». Для чего можно обращаться к такому сюжету? Если не считать достаточным мотивом желание просветить публику по мифологической части, то возникает два варианта ответа: 1. Поэт собирается использовать эротическую энергию сюжета. 2. Поэт собирается создать комическую версию сюжета.

Оба пути достаточно очевидны. Впрочем, первый из них едва ли касается собственно литературы, потому что на нем нет эстетической задачи; у читателя должны взыграть чувства неэстетической природы. Проблему различения эротики и порнографии, кажется, раз и навсегда решил У. Эко, заметив, что в порнографическом произведении все неэротическое занимает столько же времени, сколько в жизни, а все эротическое – гораздо больше, чем в жизни. Второй, пародийный путь, имеет большее отношение к литературе; все-таки комическое – безусловная область эстетики. Но ход этот банален. Единственно же возможный путь для поэта – путь обмана. (Помните Незнайку? Зачем правду писать – она и так есть!) Обмана читательских ожиданий. Именно этот – единственный – путь находит автор.

Леда-спартанка, супруга царя Тиндарея,
томно разделась у речки, сомлев на жаре, и,
нежно алея сосками,
бёдрами влажно сверкая,
в быструю воду вошла, вся медленная такая.

Первая строка настраивает читателя на «познавательный» лад, но выглядит так важно, что уже вызывает улыбку, приглашает посмеяться над явно пародийной интонацией. Зато вторая и особенно третья (о, эта третья, с лесенкой, чтобы все было медленнее, чем в жизни) напрягает наше эротическое чувство. Еще бы немного в таком духе, и читатель истолкует послание автора как порнографическое. Но как быть с первой строкой? Намерение сделать текст забавным и в то же время соблазнительным создает конфликт внутри читательского восприятия: на что реагировать? Хорошо представляю, как у читателя в этом месте разбегаются глаза. Но блестящая четвертая строка с ее собственным конфликтом (сейчас объясню, каким) все-таки не дает соблазну разгореться. Теперь о конфликтности этой строки. Во-первых, на предыдущей волне (во всех возможных смыслах) мы читаем одну половину строки медленно, в то время как вода там быстрая; вторую же половину строки (за счет неожиданного слома ритма) нам приходится читать быстро, в связи с чем слово «медленная», да еще вкупе с просторечным «вся такая» не может не вызвать смеха. Поэт уже дважды обманул наши читательские ожидания и продолжает обманывать их, то есть не обманывать нас (тут я что-то запутался) дальше.

Что это, там, в камышах, так тревожно белеет?
Лебедь плывет! Ослепительный царственный лебедь!

Слово «тревожно» неминуемо сводит на нет весь комический запал первой строфы. Интонация становится драматической, что противоречит и комическому, и эротическому дискурсу. Внезапный (опять внезапный!) пафос, подкрепленный двумя восклицательными знаками, дезориентирует нас полностью. Мы было решили, что стихи хорошие, а они плохие, что ли? Ведь строка о лебеде не подразумевает никакой иронии, а на фоне всего предыдущего такого рода торжественность практически неприемлема.

С каждым мгновением ближе,
с каждой секундой смелее:
щиплет, как девку, жемчужных грудей не жалея,
властным толчком раздвигает тугие колени!

Да… Тут уже не всякий не то что читатель, но и критик, а то и философ разберется. «Щиплет, как девку» и «жемчужные груди» – это решительно из разных стилевых наборов. Вот если бы Шолохову дали партийное задание написать антологическое стихотворение в стиле Фета, что-нибудь подобное могло бы получиться. Правда, не обошлось бы без помощи Бальмонта («властный толчок» – это скорее из его арсенала). А может быть, поэту просто не хватило вкуса? Перемешалось все и, как у Аверченко, заверте… Но продолжим это изумляющее чтение.

Вот олимпийский напор! Налетает, как кочет,
пыжится, топчет – никак, познакомиться хочет…

Последние полстроки не оставляют сомнений: автор сознательно пошел на создание стилевого винегрета. Автор нас смешит. И тогда все, что некстати, оказывается кстати. Но читателя ждет следующий поворот.

Это тебе не чахоточный номер балетный!
Бог снизошел –
поняла изумленная Леда.

То, что делает Т. Попова с последней строкой, вызывает настоящее восхищение. В грубом, почти аристофановском фарсе она находит прореху для метафизического выхода. Сама графика строки (бог сверху, Леда – на ступеньку ниже) повторяет рисунок ситуации. Читатель не просто присутствует при грубо-комически-соблазнительной сцене; он присутствует при таинстве сошествия бога – и это передано безошибочно серьезно. В том же духе и продолжение:

Нет бы шепнуть горячо:
Ты робеешь, я знаю!

Переход к интимному пониманию с богом великолепен. Кажется, автор, повеселив и пособлазняв читателя, нашел интонацию просветляющей, катарсической концовки. Но…

Леда, отдайся! Озолочу, как Данаю…
Сахарно-белым бычком подманил он Европу…
Да хоть вонючим хорьком – откажись-ка, попробуй!

Мы видим, что нас вновь обманули. Дьявольски ловко всаженная цитата из детского эротического фольклора (помните рассказ на «О»? «Оксана, отдайся! Озолочу») опять «опускает» тему. И уже совсем не по-гречески звучит сопоставление бога с вонючим хорьком. Но за грубой формулировкой – экзистенциальная правда о женщине и судьбе, совершенно серьезная мысль о неизбежности приятия своей участи и оскорбительном равнодушии богов.

Нет бы лелеять-ласкать-колыхать-колыбелить,
Нежить, как в люльке, меж крыл,
Чтоб, от ласки слабея,
Леда раскрылась, как белая лилия в полдень,
свой исторический долг не стесняясь исполнить.

Да, дождешься от бога нежности и понимания… Конечно, «исторический долг» – это тоже ирония. Но это уже ирония над собой. А если мы хотим узнать, кто носитель этого «я» и каков его голос, надо прислушаться к почти истерическому крику о вонючем хорьке. В общем, стихи-то лирические, с трагической подоплекой, но какие американские горки для читателя!

Я столь подробно остановился на одном стихотворении только потому, что в нем есть почти все, что свойственно поэту Т. Поповой: и физиологический эротизм, и издевательская ирония, и трепет трагизма от какого-то всестороннего соприкосновения с жизнью и смертью. А чего еще ждать от поэзии?

Не подводя итоги