Заговор букв

IV

Ты всем была. Но, потому что ты
теперь мертва, Бобо моя, ты стала
ничем – точнее, сгустком пустоты.
Что тоже, как подумаешь, немало.

Людям, выросшим в Советском Союзе, не надо объяснять, что эта строфа представляет собой перефразированную строчку из «Интернационала» («Кто был ничем, тот станет всем»). Переворачивание популярной некогда формулы рождает совершенно новые смыслы, частично связанные с пародируемым объектом, частично очень далекие от него. Первая половина цикла может настроить читателя так, что он и вправду решит, что Бобо – ничто. Более внимательное чтение приводит к обратному выводу. Ничто не может утешить героя в первом стихотворении, образ Бобо увеличивается согласно правилам обратной перспективы во втором (стоит напомнить, что византийская и русская иконопись существует в системе обратной перспективы), потеря Бобо превращает время и пространство в ничто в третьем. Бродский как бы противопоставляет целому строю жизни что-то небольшое, неважное, достойное лишь иронии, но делает это что-то более важным и значимым, чем мир с вывеской «Интернационала». Это один план рассуждений, который, возможно, привел бы нас к сомнительному соотнесению образа Бобо с Россией (цикл-то пишется в 1972 году – году эмиграции Бродского) и превращению «Похорон Бобо» в заурядную басню с недостойной Бродского аллегорией. Другой план рассуждений ближе к метафизике жизни и смерти. Умирая, Бобо не перестает быть, а становится «сгустком пустоты», подобным пустоте консервной банки. Эта пустота, глубоко запрятанная в центр мира, перманентно находящаяся внутри, обессмысливает сам мир, лишает его реального содержания. Ведь Бобо была всем, а что станет с миром, оставшимся без всего? Пожалуй, есть еще третий, совсем уж пародийный план, связанный с фразой А. Григорьева «Пушкин – наше все», но рассуждения на эту тему не кажутся перспективными.

Бобо мертва. На круглые глаза
вид горизонта действует, как нож, но
тебя, Бобо, Кики или Заза
им не заменят. Это невозможно.

Перед концовкой Бродский еще раз начинает играть «на понижение». Неожиданная каламбурная рифма и появление Кики и Заза, вносящих своими именами легкомысленный дух кафешантана, казалось бы, могут свести глубокую печаль к шутке, но это не так. Собственно, та же рифма «нож, но – невозможно» скорее обозначает ранимость глаза (созвучие разрезано, как глаза – горизонтом), а за счет интонации, идущей вразрез со словесным наполнением, фигура Бобо на фоне необязательных Кики и Заза выглядит подчеркнуто трагично.

В этой строфе последний раз звучит повтор «Бобо мертва», завершается геометрическая тема, и завершается она своего рода убийством. Оружие, на этот раз холодное (нож), вновь возникает в тропе – на уровне сравнения. Смотреть на мир без Бобо равносильно самоубийству. Единственная альтернатива – обратиться к пустоте, в которой пребывает Бобо. Мы вправе ожидать завершения и других мотивов: цикл сворачивается на наших глазах, уходя в пустоту, как в точку сингулярности. И в последней строфе, доводя читателя до пределов безнадежности, Бродский вдруг взрывается совершенно новой темой – темой творчества.

Идет четверг. Я верю в пустоту.
В ней как в Аду, но более херово.
И новый Дант склоняется к листу
и на пустое место ставит слово.

Тему времени едва ли можно назвать завершенной: никакой семантики завершенности четверг не несет, это просто одна из точек на линии времени (впрочем, четвергу самое место в четвертом стихотворении). Но она (эта точка) вовсе не существенна по сравнению с тем, что происходит между автором и пустотой, в которую автор сходит, как Данте в ад, спускаясь при этом столь низко, что приходится прибегать к максимально низкой в языке лексике – матерной брани. Появление ненормативного слова как сильнодействующего лексического средства возможно в цикле только в последней строфе последнего стихотворения, иначе удар будет нанесен вхолостую[16]. Но рядом с глубиной падения – лексическая и содержательная высота. Имя Данте использовано в архаической форме, которая была в употреблении во времена Пушкина и уже в Серебряном веке воспринималась как изысканное стилизаторство и знак высокого стиля. В последней же строчке идет прямая аллюзия на начало Евангелия от Иоанна (вообще интересен сам ход аллюзий в четвертом стихотворении – от «Интернационала» к Евангелию), и это сообщает циклу новый смысл: пустота – поле деятельности творца, слово – его орудие, смерть Бобо – пространственно-временная точка между мирами, предшествующая мигу творения.

Наконец, надо сказать несколько слов о рифмах к столь важному для Бродского понятию пустоты. Их, как уже отмечалось, три: «уста – пустота», «что ты – пустоты» (именно так, потому что здесь рифма составная и за счет этого глубокая), «пустоту – листу». Все эти рифмы – смысловые. Достаточно очевидно, что «уста» и «лист» семантически связаны с понятием слова – устного и письменного, а «ты», то есть Бобо, служит великим поводом и точкой отсчета творения. И разумеется, творчество понимается Бродским шире, чем творчество литературное, иначе не возникло бы отсылки к сотворению мира по Иоанну.

Хочется закончить статью цитатой из «Монологиона» Ансельма Кентерберийского: «…Если нечто было создано из ничего, это ничто было причиной того, что (нечто) из него было создано». Ансельм выводил из этого тезиса доказательство бытия Бога; Бродский демонстрирует нам, как действует этот алгоритм в поэзии.