Заговор букв

Рассказ В. Шукшина «Чудик»: традиции и стандарты

Шукшин не относится к изысканным стилистам, во всяком случае, вряд ли он ставил перед собой всерьез формальные задачи: слишком важны для него были задачи содержательные. Но искусство не делится на форму и содержание, оттого-то оно умнее любого автора и лучше, чем он, знает, куда направлять авторскую интуицию.

Скупой язык Шукшина – тому подтверждение. Возьмем один из наиболее хрестоматийных его рассказов, давший название литературному типу, открытому Шукшиным, – «Чудик».

«Жена называла его – Чудик. Иногда ласково». Шести слов и трех знаков препинания оказывается достаточно для создания подтекста. Перед нами если не история, то психология семейных отношений Чудика и его жены. Характеры еще не созданы, но оба персонажа уже ощутимо живы – за счет динамики взаимоотношений. Впрочем, весь рассказ написан для того, чтобы создать портрет Чудика, насытить деталями торопливый тезис об «одной особенности» Чудика – умении «влипать в какие-нибудь истории». Из первого же диалога с женой мы узнаём, что героя не воспринимают всерьез. Собираясь в поездку, он «пытался строго смотреть круглыми иссиня-белыми глазами», но в ответ жена отделывается шуткой. Когда же сам Чудик хочет поддеть жену, становится ясно: его желание выглядеть серьезным или остроумным идет из области инфантильных, подростковых представлений о себе идеальном. Нельзя сказать, что Чудик – круглый дурак (хотя, кроме круглых глаз, свидетельствующих о каком-то вечном удивлении, он обладает еще и «круглым мясистым лицом»), но он, что называется, простодушен. И не то чтобы он был простодушен по-детски или по-деревенски, так как сами по себе возраст или место проживания простодушия не обеспечивают. Он фольклорно простодушен, как пошехонец или Чонкин, создававшийся тоже на рубеже 60-х–70-х годов. Он классический дурачок, неудачник, не из тех, кто потом женится на принцессах, а из тех, над кем всегда смеются. Но причины этой невезучести мы поймем только тогда, когда внимательно проанализируем рассказ, иначе будет неясно даже, в чем, собственно, шукшинская заслуга в создании типа. Потихоньку раскрываться тайна Чудика начинает уже на второй странице. «Чудик решил пока накупить подарков племяшам – конфет, пряников… Зашел в продовольственный магазин, пристроился в очередь. Впереди него стоял мужчина в шляпе, а впереди шляпы – полная женщина с крашеными губами». Эти люди сильно отличаются от Чудика. Они – городские (с точки зрения Чудика, потому что для столичного жителя райцентр – глубокая деревня, одним словом – глубинка). Мужчины ходят в шляпах, женщины красят губы. Эти детали для Чудика так важны, что мужчина у Шукшина моментально становится просто «шляпой», он определяется по главному признаку, отличающему его от Чудика, который наверняка носит кепку. «Чудик уважал городских людей. Не всех, правда: хулиганов и продавцов не уважал. Побаивался». Для героя пока не существует вопроса, хороши эти люди или плохи. Они знают умные слова (фразу, сказанную женщиной, Чудик потом повторит, желая блеснуть культурой речи), в простом деревенском быту не встречающиеся. Они относятся к среде, в которой шукшинский герой выглядит дикарем. Сложность писательской задачи состоит в том, что Шукшину надо показать этих «городских» людей с двух точек зрения – восхищенными глазами героя и глазами знающего цену и этим людям, и этой культуре автора. Шукшин справляется с этим блестяще. Объединение в сознании Чудика хулиганов и продавцов – знак опасности чужой для него среды, то же объединение в качестве фразы Шукшина – знак авторской оценки всего строя советской городской жизни.

Случай с пятидесятирублевой бумажкой уже достаточно полно раскрывает Чудика, но конфликт его с городской средой еще не доведен до предельной остроты. Увидев валяющуюся купюру, Чудик ни секунды не думает о том, чтобы ее присвоить, хотя Шукшин сначала предлагает ложный ход («Чудик даже задрожал от радости, глаза загорелись»), устраивая своего рода «проверку на вшивость» читателю – естественно, горожанину (последнее соображение означает не то, что Шукшина не читают в деревне, а то, что городская читательская аудитория многократно больше, и Шукшин, печатая свои рассказы, имел в виду именно ее). Чудик всего лишь хочет выглядеть «повеселее, поостроумнее» в глазах всех этих уважаемых людей, а такая серьезная бумажка, как пятидесятирублевка, по его мнению, может принадлежать только серьезному же человеку в шляпе. И он счастлив, что все так и получилось («Чудик вышел из магазина в приятнейшем расположении духа»), пока не понимает, что бумажка эта – его, кровная, за которую «полмесяца работать надо». И тут мы узнаем о Чудике нечто удивительное: он не может заставить себя пойти в магазин снова и забрать свою бумажку, хотя на нее пока никто не претендует. Не может потому, что уважаемые люди в очереди, которых Чудик видит в первый раз и, возможно, никогда больше с ними не встретится, могут подумать о нем нехорошее. С одной стороны, от потери бумажки у Чудика «под сердцем даже как-то зазвенело от горя». Но дело не в бумажке, а в сознании своей беззащитности (жена впоследствии квалифицирует эту черту его характера как «ничтожество»), в страхе перед будущим объяснением с женой, которой нельзя будет втолковать, что неудобно, даже почти физиологически невозможно было вернуться за бумажкой («Нет, не пересилить себя – не протянуть руку за этой проклятой бумажкой»). На языке городских людей это называется щепетильностью, ранимостью и тактичностью (их-то и не может «пересилить» Чудик), но первых двух слов он не знает, а третье узнал недавно и еще не совсем понимает его значение. Слишком тонок Чудик для среды магазина и очереди, шляп и крашеных губ, хулиганов и продавцов, можно было бы сказать – слишком интеллигентен, и это, пожалуй, не было бы перехлестом, будь рефлексия Чудика, к которой он в высшей степени склонен, чуть более осознанной.

Кстати, тема «интеллигентности» заявлена в рассказе открыто, но тоже в двойном ракурсе – с точки зрения Чудика и автора. Стукнутый женой «пару раз» шумовкой по голове, Чудик едет в поезде и пытается поговорить с «каким-то интеллигентным товарищем». Естественно, он хочет показать и новое знание городских оборотов речи. Выходит вот что: «У нас в соседней деревне один дурак тоже… Схватил головешку – и за матерью. Пьяный. Она бежит от него и кричит: “Руки, – кричит, – руки-то не обожги, сынок!” О нем же и заботится… А он прет, пьяная харя. На мать. Представляете, каким надо быть грубым, бестактным…» В роли рассказчика Чудик снова не преуспел: «интеллигентный товарищ» отказывается продолжать с ним разговор, считая, что история выдумана. У читателя не возникает сомнений, что Чудик ничего выдумать не может – не из-за отсутствия фантазии, а по простодушной своей правдивости. Но история-то и вправду подозрительно литературная, почти повторяющая фольклорный сюжет о казаке, принесшем мать в жертву любимой, правда, повторяющая пародийно. Поэт Дмитрий Кедрин написал на этот сюжет стихотворение «Сердце» (1935). Казак несет избраннице вырезанное из материнской груди сердце:

В пути у него помутилось в глазах,
Всходя на крылечко, споткнулся казак.
И матери сердце, упав на порог,
Спросило его: «Не ушибся, сынок?»

Совпадения таковы, что случайность их исключается. Фольклорный пласт сознания Чудика, который, видимо, не знает этого сюжета (иначе бы он понял, почему ему не поверил «интеллигентный товарищ»), заставляет его выбрать из всех случаев, подходящих под вывод о грубости и бестактности, наиболее показательный, именно он и оказывается пародийно близок к бродячему сюжету. Зато «интеллигентный товарищ» сразу чувствует в истории «придуманность», причем «придуманность» именно фольклорную, а эта сторона народного сознания ему совершенно чужда (как чужда будет в конце рассказа снохе Чудика фольклорная роспись по коляске).

Повествование строится по кумулятивному принципу: каждый эпизод – отдельное столкновение Чудика с чужим миром городских людей (таких эпизодов в рассказе пять). То, что все эпизоды связаны историей одной поездки, кумулятивности никак не отменяет. В сущности, перед нами сборник анекдотов о Чудике. Следующий анекдот – попытка общения с читателем газеты в самолете. Не буду утверждать, что Шукшин здесь намеренно цитирует Цветаеву, но по авторскому отношению к «читателям газет» он с ней совпадает. Пока Чудик по-детски переживает то, что в самолете ему не дали поесть («зажилили»), и буквально готов слиться с природой («Он только ощутил вдруг глупейшее желание: упасть в них, в облака, как в вату»), не очень ее от себя отделяя (потому-то он и не может посмотреть со стороны и сказать, красивы облака или нет), читатель только шуршит газетой. Чтение газет – признак «культуры» и «образованности» в их советском понимании, говоря точнее – в понимании городского полуобразованного мещанства. Характерно, что, когда читатель заговорил, он произнес так называемую «устойчивую» остроту («Дети – цветы жизни, их надо сажать головками вниз»), которая кажется ему действительно заслуживающей внимания, в отличие от технических достижений человечества и красот природы. Такой человек никогда не придумает шутки сам, ничего не изобретет и не создаст. Он только потребляет и воспроизводит псевдокультуру городской мещанской среды, которая в глазах Чудика вполне может сойти за среду интеллигентов, людей серьезных и умных. Право на потребление столь глубоко въелось в сознание читателя газет, что он не удосужился даже пристегнуться во время посадки, за что и поплатился полетом искусственной челюсти. Зато он знает, что челюсть надо кипятить, и Чудик, ляпнувший, что у него микробов нет, кажется ему настоящим дикарем, с которым нельзя найти общего языка. Вообще «интеллигенты» в рассказе никак не хотят общаться с Чудиком. Он для них чужой, а осваивать чужой язык, который для них ниже своего – языка газетных пошлостей, они не умеют.

Подобный смысл имеет и эпизод с телеграфисткой, «строгой сухой женщиной». Ее фраза «Вы – взрослый человек, не в детсаде» свидетельствует не столько об инфантильности Чудика, которая, конечно, имеет место, сколько о капитальном противостоянии мира городской «взрослой» культуры миру культуры народной, сохранившей древний игровой элемент и оттого кажущейся со стороны «детской». Вообще миф о взрослости современного потребителя массовой культуры по сравнению с носителем народной культуры давно уже представляется непроходимой глупостью и пошлостью, но перебороть уверенность мещанина в его превосходстве над «дикарем» невозможно. Интересно сравнить три варианта телеграммы, посланной Чудиком жене.

Авторский вариант: «Приземлились. Ветка сирени упала на грудь, милая Груша, меня не забудь. Васятка». Здесь три блока, заслуживающих комментария. Слово «приземлились», с одной стороны, метафора, окрашенная мягким юмором, с другой – буквально передает то, что произошло с самолетом (он сел на картофельное поле, то есть непосредственно на землю). Все второе предложение представляет собой фольклорную вставку, в которой подвижно только имя (кстати, фонетически замечательно подходящее, работающее и на аллитерацию, и на ассонанс). Лысый читатель газеты из самолета тоже пользуется, как мы знаем, подобными устойчивыми сочетаниями, но ему, как и телеграфистке, устойчивое сочетание, порожденное, видимо, в начале ХХ века деревенско-фабричной средой, показалось бы дремучим анахронизмом. При этом какой-нибудь поздравительный адрес с рифмами «поздравляю – желаю» в среде телеграфисток и читателей газет до сих пор воспринимается на ура. Собственно, к рассказу Шукшина это не относится, но, безусловно, относится к его проблематике. И наконец, подпись «Васятка» свидетельствует о том, что Чудик не только опасается своей жены, но и доверяет ей, не боится раскрыться, вообще относится к ней очень тепло.