Заговор букв

Стихотворение А. Ахматовой «Многим»: прощание с поколением

Есть стихотворения, обозначающие какие-то повороты в творческой судьбе поэта. В 20-е годы Ахматова практически перестает писать, хотя это не было связано с чем-то похожим на творческий кризис. Ахматова сознательно отказывается от творчества, накладывает на себя обет молчания. Лучший свидетель того, что это действительно было так, – стихотворение «Многим».

История ахматовского творчества – во многом история употребления ею местоимений первого лица. Поначалу первое лицо обозначалось почти только местоимением «я» применительно к примеряемым поэтом маскам; появившееся затем «мы» стало обозначать чрезвычайно узкий круг близких Ахматовой людей («Все мы бражники здесь, блудницы…»; «Думали, нищие мы…»). Но к 20-м годам «мы» приняло гораздо более широкое значение, а впоследствии расширилось до предельно широкого для Ахматовой смысла – «народ». «Многим» фиксирует то состояние «мы», которое сводится к слову «интеллигенция»; вот только ни одного «мы» в этом стихотворении нет, и местоимения четко делятся на две группы – первого лица единственного числа и второго лица множественного числа. И оттого здесь есть и интимность исповеди, и ораторские интонации обращения отрекающейся королевы к народу.

Я – голос ваш, жар вашего дыханья,
Я – отраженье вашего лица.
Напрасных крыл напрасны трепетанья, –
Ведь все равно я с вами до конца.

Назначение поэзии определяли по-разному. Пушкин то собирался «глаголом жечь сердца людей», то бежал от толпы, чтобы предаться «звукам сладким и молитвам». Маяковский мечтал о поэтическом языке улицы, и улица оправдала его надежды, признав своими целых две строчки из «ста томов» его «партийных книжек» («Ешь ананасы, рябчиков жуй…») У каждого крупного поэта есть свой миф об этом. Что же у Ахматовой? Слова «я – голос ваш…» будто говорят о взгляде, близком к взгляду Маяковского, только аудитория здесь другая. У одного – толпа, у другого – слой носителей культуры (вспомним «Мы были музыкой во льду…» Пастернака – это о том же). Поэт говорит то, что не могут сказать другие, но что им интересно узнать о себе, а не о нем. Он не существует отдельно от его, сухо говоря, референтной группы. Он есть орган, которым эта группа высказывается, а у Ахматовой – еще и дышит им. А еще поэт – зеркало, в которое глядится группа, от имени которой он говорит (см. вторую строчку). Поэтому никакое разделение невозможно; поэт не может существовать от собственного имени по причине социальной природы языка. Ахматова отказывается в стихотворении от строфического деления, но использует два пробела, к одному из которых мы подошли. Стихотворение разделено логически: декларация единства – основания союза – декларация разрыва.

Вот отчего вы любите так жадно
Меня в грехе и в немощи моей,
Вот отчего вы дали неоглядно
Мне лучшего из ваших сыновей.
Вот отчего вы даже не спросили
Меня ни слова никогда о нем
И чадными хвалами задымили
Мой навсегда опустошенный дом.
И говорят – нельзя теснее слиться,
Нельзя непоправимее любить…

По крайней мере шесть строк в этом стихотворении посвящено Н. Гумилеву, не так давно расстрелянному. Ахматова и Гумилев к моменту гибели поэта уже много лет не были мужем и женой, но для тех, кого здесь она называет «вы», это совершенно неважно, как неважно и то, как в действительности относилась Ахматова к Гумилеву и считала ли она его «лучшим из… сыновей». Здесь уже важна не жизнь, а миф. А в мифе (можно сказать иначе – по гамбургскому счету, перед богом и т. д.) они представляли пару вроде Алкея и Сафо, и вдовой Гумилева была именно Ахматова. И дом, о котором она говорит, – это мифологический дом, потому что никакого дома, который можно было бы опустошить (кроме России), у Ахматовой не было. Ахматова воспринимает себя как символ – не потому, что она так хочет себя воспринимать, а потому что это восприятие прослойки, чьим поэтом (то есть органом речи) она является. И если в начале фрагмента Ахматова говорит о «жадной» любви ее читателей к ней, то в конце речь идет скорее о ее любви к ним. Любовь множества к единице всегда «поправима», непоправима только любовь единицы к множеству, которое эта единица обозначает. Это семиотические отношения означаемого и означающего. Если знак отсутствует, он будет заменен другим; если отсутствует означаемое, пустой знак отмирает за ненадобностью. Но Ахматова стремится именно к этой самоубийственной операции:

Как хочет тень от тела отделиться,
Как хочет плоть с душою разлучиться,
Так я хочу теперь – забытой быть.

Стремление отделиться исходит от поэта. Значит, он (в данном случае она) тень, а читатели – тело. А еще она плоть, а читатели – душа. Тело и плоть – безусловные синонимы, но характерно, что ахматовские «я» и «вы» меняются местами. Кажется, что тень и душа здесь – контекстуальные синонимы, то есть и в этой паре происходит перемена мест. И «я», и «вы» в стихотворении «Многим» – душа и плоть друг друга. Результатом разрыва этих субстанций может быть только смерть. Однако Ахматова религиозна, и из этого следуют как минимум две вещи: во-первых, она исключает физическое самоубийство, чтобы не погубить душу, поэтому и говорит о самоубийстве мифическом; во-вторых, душа бессмертна и в немом состоянии неминуемо будет существовать отдельно от «тела» и «плоти». Ахматова обрекает и себя, и интеллигенцию на такое немое, почти загробное существование (в духе мандельштамовской ласточки – см. стихотворение «Ласточка» 1920 года). В ближайшей исторической перспективе так и произошло. И не кажется случайным, что Мандельштам и Пастернак почти синхронно с Ахматовой перестают писать на долгое время; то же самое происходит в эмиграции с Ходасевичем; из крупных поэтов, кто мог бы всерьез претендовать на то, чтобы быть «голосом», «жаром дыханья» русской интеллигенции, активно пишет только Цветаева. Но зато она никогда и не была ничьим голосом, кроме как собственным.

Стихотворение «Многим» написано в 1922 году. Есть разные точки зрения на то, когда наступает конец Серебряного века. На наш взгляд, точная периодизация не так уж важна (в конце концов, это тоже всего лишь миф), но дух конца эпохи в этом стихотворении Ахматовой ощущается уже совершенно явственно. Далее – только забытье и забвение. До воскресения, разумеется.