Заговор букв

«Слово» Н. Гумилева, или о преодолении акмеизма

Сборник «Огненный столп», лучший сборник Гумилева, обозначил не то что преодоление автором акмеистических взглядов (они-то, кстати, сыграли важнейшую роль в истории русской поэзии ХХ века и, может быть, не требовали никакого преодоления), а выход к самой современной поэтике. Стихотворение «Слово» в этом смысле – программное.

В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.

Программной задаче соответствует торжественный зачин. Но знак торжественности здесь единственный – устаревшее местоимение «оный». Все остальное приближено к обычной речи. Например, на это работает перенос (2-я – 3-я строки). Инверсия же в первой строке («миром новым») вызвана только необходимостью подчеркнуть смысловое ударение, которое здесь падает на слово «новым». Возникает картина только что сотворенного мира, и хотя уже существуют города, то есть речь идет о времени патриархов и даже более позднем, но Бог еще не дистанцировался от творения и принимает в нем активное участие. Из-за этого солнце и города (природа и культура) не противопоставлены, а объединены – магическим воздействием, которое на них производит божий дар – слово. Но, объединив природу и культуру, Гумилев противопоставляет друг другу «высокую» и «низкую» жизнь и вторгается в рисуемую эпоху с представлениями человека новой культуры, «зараженного нормальным классицизмом».

И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.

Создавая «высокие» образы, Гумилев, во-первых, насыщает строфу аллитерациями (идет игра на звуках р, л, м, з, ж) и сводит к минимуму звуки, лишенные длительности (т, д, п, ч), да и те употребляет либо перед гласными, либо перед более звучными согласными. Во-вторых, существительные подбираются по большей части имеющие отношение к небу и полету: орел, крыла (более торжественный вариант, чем крылья), звезды, луна, вышина. В-третьих, сравнение слова с розовым пламенем – аллюзия на «высокий» библейский текст (явление Господа в неопалимом терновом кусте – отсюда эпитет «розовое», имеющий отношение не только к цвету). С другой стороны, создавая образ «высокого», Гумилев старается избегнуть беспредметности, в которой он справедливо обвинял символистов, и дает предметный образ слова – «розовое пламя». И слово не только «опредмечивается», но и олицетворяется, как и другое творение – звезды.

Следующая строфа – переход к низкому.

А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает.

На звуковом уровне в три с лишним раза возрастает количество согласных с минимальной звучностью и расширяется их состав (к, б, ч, д, п, т). Вместо орла и звезд появляется «скот». Божественному слову противопоставляется земное число, имеющее отношение не к сакральному ужасу, а к понятной человеческой логике. Гумилев опять допускает анахронизм, видимо, вполне сознательно. Для древнего человека число имело такой же сакральный смысл, как и слово, достаточно вспомнить Пифагора и его учеников, выстроивших на мистике чисел религиозную систему. Но для романтика (отметим между делом, что классицистские, нормативные вкусы Гумилева не вступают в противоречие с его общеромантической позицией) нового времени число связано с чем-то рациональным, поддающимся учету; слово же иррационально, то есть может иметь отношение к непознаваемому божеству.

Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.

Модернизация сознания библейского патриарха, управляющего миром с помощью чисел, сказывается и в языке. Уместнее трости был бы посох (трость слишком тесно связана с фраком, цилиндром и проч.). Но здесь есть одна тонкость, возможно, ускользнувшая от внимания автора, но чувствующаяся в тексте, – и это несмотря на сознательную программность стихотворения. Рубеж XIX–XX веков отмечен массовой переоценкой добра и зла. Рискованную игру с этими понятиями Ницше, Уайльда и других европейских парадоксалистов подхватили тысячи эпигонов, сводя ее к уровню своего обывательского сознания. Таким образом, возникает внутреннее противопоставление покорившего добро и зло величественного патриарха (в представлении древних добро – это чаще всего польза, зло – опасность) современному имморалисту, для которого добро и зло – пустые звуки, лишенные буквальных смысла и силы. Гумилев и сам был не чужд этих псевдоромантических игр, отсюда и местоимение «мы» в следующей строфе:

Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что слово это – Бог.

У Иоанна это место звучит так: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Понятно, почему религиозный Гумилев сравнивает слово с розовым пламенем, в виде которого Бог являлся в Ветхом Завете. Сказанное в Библии представляется ему в определенной образной системе. Логика этой системы уже не религиозная, а поэтическая. Поэт находит в Писании оправдание своего поклонения Слову, а само Слово как предмет поклонения воспринимает во всей его магической мощи. Поэзия и религия у Гумилева не просто идут рука об руку, а представляют собой одно и то же. Однако вины за расчленение этих понятий, несовместимое с жизнью и поэзии, и религии, он с себя – человека ХХ века – не снимает. В последней строфе констатируется убийство Слова:

Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.

Может показаться, что Гумилев отказывается от любящего земную жизнь («естество») акмеизма и обращается к символизму (символисты по большей части как раз рисовали себя магами, воздействующими с помощью слов на мир). Но прочтение этой строфы как капитуляции перед уже отжившей эстетикой символизма будет ошибкой. Несомненно, именно «надмирные» речения отвлеченного языка символистов представлялись Гумилеву мертвыми. Живое слово предметно, но предметно не потому, что оно обозначает предмет (превращая слово в знак предмета, мы его тоже убиваем), а потому, что оно его создает из божественного духа. Подобное понимание возможно было в древности; теперь же слова, подвергнувшись профанированию, потеряли свою сакральную силу. Поэтому и тоскует романтик Гумилев о времени патриархов – золотом веке творчества словом.