Заговор букв

Н. В. Гоголь и птица-тройка Анализ лирического отступления

Не будем распространяться о лирических отступлениях в эпосе вообще как своего рода жанре; заметим лишь, что лирические отступления Гоголя в поэме «Мертвые души» часто вырастают из размышлений и ощущений Чичикова. Чувствовал ли автор какое-то родство со своим героем? После провала «Выбранных мест из переписки с друзьями» Гоголь сравнивал себя с Хлестаковым. В «Мертвых душах» он говорит и о связи каждого русского с Чичиковым (об этом пишет в книге «Петербургские повести Гоголя» В. М. Маркович). И похоже, именно неудавшееся воскресение Чичикова надломило Гоголя. Можно сказать, Гоголь погиб, пытаясь спасти Чичикова.

Обратимся к знаменитому отступлению в конце первого тома поэмы. Оно плавно вырастает из повествования. После фразы «Чичиков только улыбался, слегка подлетывая на своей кожаной подушке, ибо любил быструю езду» автор нажимает невидимую миру кнопку и переключает читателя в план, где Чичикова как бы и не существует. «И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда: “черт побери все!” – его ли душе не любить ее?» Чичиков, несомненно, человек русский, и это (то есть то, что он человек и притом русский) объясняет все его неудачи. Трижды в первом томе терпит Чичиков поражение, и все три раза связаны с его человеческими слабостями и вообще со способностью увлечься, расслабиться. Именно в возможности этих поражений Гоголь бережно хранит зерно будущего воскресения «подлеца». Чичиков еще (?) не умеет быть дьявольски безошибочной машиной обогащения, и это дает надежду. Кроме того, наблюдательность, чувство языка (вспомним, как Чичиков восторгался метким народным прозвищем Плюшкина), общий строй переживаний – все это роднит Чичикова с любым русским, в том числе и с Гоголем (снова см. Марковича). Конечно, не все, что мы увидим дальше, относится к строю чувств и мыслей подлеца Чичикова, но есть ли отчетливая граница между ним и автором? Она точно не проходит перед предложением «И какой же русский не любит быстрой езды?», потому что здесь нет даже нового абзаца, но есть союз «и», который не разделяет, а связывает. И нельзя сказать, что Чичиков не слышит в тройке ничего «восторженно-чудного» и не чувствует, как «неведомая сила» подхватывает его к себе «на крыло» – тут уже возникает «птичий» образ, – а дальше и подавно нет никакого явно выраженного фазового перехода.

Однако отвлечемся от Чичикова, как отвлекается от него как бы забывший о герое автор, и проследим за изменениями, происходящими на наших глазах с самой тройкой. Сначала это, несомненно, тройка Чичикова, и управляет ею Селифан. Но уже в длинной фразе, начинающейся «Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе…» и заканчивающейся так: «…только небо над головою, да легкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся недвижны», Чичиков и Селифан потерялись. В дело вступает «неведомая сила» гоголевских гипербол, проза почти становится стихом, и перед нами уже обобщенная тройка. И хотя слово «крыло» и на разные лады повторяемый глагол «лететь» уже названы, но речь пока идет о тройке, скачущей по земле. Впрочем, и сама земля не без странностей. После волшебного «черт побери все!» она превращается в территорию иррационального, где в «пропадающей дали» «не успевает означиться пропадающий предмет». И уже в следующем предложении появляется «птица тройка». «И не хитрый, кажись, дорожный снаряд, не железным схвачен винтом, а наскоро живьем с одним топором да долотом снарядил и собрал тебя ярославский расторопный мужик». Отметим употребление в самом прямом значении сочетания «дорожный снаряд», которое, хотим мы или нет, влечет вроде бы посторонние артиллерийские коннотации (впрочем, учитывая скорость и характер движения, сметающего все на пути, не такие уж посторонние). В эпическом ямщике «не в немецких ботфортах» мы можем узнать или не узнать убогого Селифана; в колесах, чьи спицы «смешались в один гладкий круг», можем узнать или не узнать то колесо, возможности которого доехать до Москвы и Казани обсуждают два придурковатых мужика на первой странице поэмы. Но мы не можем не держать в уме тот образ, с которого начались волшебные превращения тройки. А наша птица уже «пылит и сверлит воздух» и готова к следующему превращению – главному. «Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несешься?» Итак, тройка сравнивается с Русью? Нет, Русь сравнивается с тройкой, и тройка становится символом Руси. Но она к тому же и «божье чудо» (совсем абстрактный образ), и «молния», «сброшенная с неба». Вполне обычная изначально кибитка, запряженная прозаическими лошадьми, все больше тяготеет к абстракции и чистой геометрии, которая у Гоголя как-то уживается с образной конкретностью мифа: «Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке? (Аналог стоглазого Аргуса? – В. П.) Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится вся вдохновенная Богом!..» Нет возможности грамматически разобраться, кто мчится «вдохновенная Богом» – то ли тройка, то ли русская земля (скорее – последнее). Пока тройка рвет в куски воздух, Гоголь пытается уйти в метаисторический прорыв, понять смысл и назначение истории России и задает свой знаменитый вопрос: «Русь, куда ж несешься ты?»

И тут самое время вернуться к Чичикову. Шукшин в рассказе «Забуксовал» выводит персонажа, которому становится ужасно обидно, что Русь-тройка везет жулика Чичикова и это перед ним «постораниваются… другие народы и государства». Сельскому учителю, к которому со своим новым пониманием Гоголя приходит этот персонаж, особенно нечего противопоставить такой неожиданной для него мысли, кроме не слишком убедительного утверждения, что Гоголь так не думал. В конце концов, текст говорит сам за себя. Если бы читатель имел право понимать только то, что имел в виду автор, а не то, что потенциально заложено в тексте, книги едва ли переживали бы одно – два поколения, как это и бывает со средней литературой, лишенной потенциала разворачивания новых смыслов во времени. По-настоящему художественный текст со временем только обогащается за счет проявления этих новых смыслов.

Гоголь взвалил на свои плечи непосильный груз эпопеи об исторических судьбах России. И в конце первого тома «Мертвых душ» он пытается поговорить уже не с читателем, а с самой историей. Судьба этого разговора сложилась примерно так же, как судьба разговора Дон Жуана со статуей Командора. Дон Жуан провалился непосредственно в ад. Гоголь, стоя на территории ада (первая часть поэмы, как известно, и была задумана как аналогия «Ада» Данте), проваливается в безумие. Дело в том, что история ему ответила, но не при его жизни и даже не при жизни Шукшина, попытавшегося прочесть в концовке первого тома именно то, что там написано. Думается, история ответила Гоголю уже в наше время, когда чичиковщина – впервые в русской истории почти на законных основаниях – восторжествовала. Чичиков ведь и есть тот новый русский герой, который сидит в тройке. Правда, народы не очень-то торопятся постораниваться, оказавшись на пути его стремительного движения. Зато он сам вполне упоен этим движением. И какой же русский не любит быстрой езды?

Я никак не настаиваю, что подобное прочтение этого эпизода – единственно возможное. Шукшинский герой, например, решил не посвящать в свои сомнительные мысли сына. Но сейчас гораздо более жесткое время. И трагический диалог Гоголя с историей теряет чисто литературоведческий интерес, приобретая невиданную актуальность: ведь это нашим детям предстоит решать, какую роль выбирать в бешеном движении тройки, кем быть – Чичиковым, Селифаном или в испуге остановившимся пешеходом?

Портретная галерея

1