Заговор букв

3

Анализ диалога из драмы «Гроза» (Кабаниха и Феклуша)

Мы твердо стоим на той позиции, что текст по отношению к автору обладает своего рода автономией. По словам канадского медиевиста П. Зюмтора, текст даже обладает в некоторой степени самосознанием. Пишущий не должен и не может учесть коннотации, возникающие на всем продолжении бытования текста. Разумеется, интерпретация текста должна быть корректной, то есть опираться на сам текст, а не на произвольные читательские ассоциации. Это не значит, что единственно возможная интерпретация – та, которую имел в виду автор, тем более что автор творит по большей части интуитивно, оставляя критикам и литературоведам возможность выстраивать концепции за него. Когда Пушкин обронил часто цитируемую фразу о поэзии, которая «должна быть глуповата», он скорее всего имел в виду, что поэт в процессе творчества доверяется не столько уму, сколько интуиции. Недаром «умные» тексты философов Хомякова и Шевырева поэтически очень слабы, а Фет, обладатель, по мнению Тургенева, куриных мозгов, – поэт милостью божьей.

Двухстраничный текст рассматриваемого диалога (всего четырнадцать реплик – по семи Феклуши и Кабанихи) проявил скрытые в нем смыслы далеко не сразу, по крайней мере, при жизни автора некоторые из них проявиться никак не могли.

Первая реплика Феклуши задает тему диалога. Ею становится поношение новых, профанных времен. Город же Калинов мыслится как последний оплот времен сакральных. Оппозиция профанного – сакрального, таким образом, работает не только по времени, но и по месту. «Последние времена» противостоят древнему благочестию и благочинию, а «рай и тишина» Калинова «Содому» других городов. Причина общего падения нравов и близящейся божьей кары – ускорение, то есть ускоренное течение времени (к нему мы еще вернемся) и ускоренное передвижение в пространстве («беготня, езда беспрестанная»). Кабаниха отвечает на пространные фразы Феклуши, превращающиеся в маленькие монологи, хотя и весомо, но коротко, так что вся сцена становится бенефисом «странницы».

Феклуша не считается критиками и литературоведами какой-то самостоятельной фигурой, скорее – подголоском Кабанихи. Социальное положение, конечно, делает ее зависимой от таких, как Кабаниха, поскольку их щедротами она существует. Но лесть ее Кабанихе («…Многие люди, вот хоть бы вас взять, добродетелями, как цветами, украшаются») не кажется ни ханжеской, ни лицемерной. Она и вправду обозначает целый пласт народного сознания, пусть и представленный у Островского и истолкованный критиками сатирически, но это не лицемерное сознание, потому что она буквально верит во все, что говорит. Кстати, в пьесе носители этого типа сознания представлены довольно широко: это и Кабаниха, и сумасшедшая барыня, и Глаша, и главная героиня – Катерина. Все они воспитаны в одной и той же культуре, и представления их о мире и человеке сходны. Ю. Лебедев, написавший много верных вещей о Катерине, почему-то отказывается считать Феклушу «настоящей» странницей, утверждает, что в детстве Катерина любила слушать каких-то других странниц. Возможно, они больше странствовали или меньше любили сладко поесть, но трудно представить, что их видение мира могло сильно отличаться от Феклушиного. Когда мы изучаем философов нового времени, например Шопенгауэра, нас едва ли волнует, что стиль жизни великого пессимиста не очень-то соответствовал его философии. Разумеется, Феклуша – персонаж, художественный образ, а не историческая личность, но в ее идеологии (а она, несомненно, сознательный идеолог) нет никакой фальши. Впрочем, и в своих житейских грехах она сознается с подкупающим простодушием, оправдывая себя только тем, что к людям праведной жизни больше бесов приставлено. Но не так уж Феклуша простодушна, по крайней мере, она наделена способностью (или желанием) видеть неочевидное, проникать глубже поверхности. Она не экстатическая визионерка, для этого ей, может быть, не хватает святости (хотя иногда видения ее все-таки посещают), а истолковательница. За любым явлением или процессом она стремится увидеть метаявление и метапроцесс. Почему, например, метаисторические фантазии Даниила Андреева не вызывают смеха, а Феклушина реализованная метафора «туман суеты» непременно смешна? Феклуша критикует столичное общество с тех же позиций, что и Обломов, но Обломова Штольц называет поэтом, а Феклушу почему-то обвиняют в ханжестве и косности. На двух страницах Феклуша дарит нам три ярких образа (туман суеты, поезд-змий и дьявол, сыплющий с крыши плевелы) и одну фантастическую идею об «умалении времени». Пожалуй, это можно считать значительной духовной продуктивностью. Причины, по которым наступают «последние времена», Феклуша мифологизирует, отсюда и образная яркость. Сознание Катерины тоже мифологично (вспомним хотя бы ангелов в световом столбе), но она не пытается найти подоплеку вещей, ничего не объясняет. Видимо, это происходит по той причине, что она не мыслитель (в отличие от Феклуши – как это ни дико звучит). Катерина познаёт вещи в данности, она живет, а не идеологизирует. А Феклуша – идеолог. Кстати, образ плевелов, подбираемых в суете народом, чем-то родствен образу трихинов из «Преступления и наказания». И оказывается, то, что достаточно хорошо для гениального Достоевского, слишком плохо для убогой Феклуши.

И наконец, самое поразительное из сказанного Феклушей – фраза о том, что «время-то стало в умаление приходить». Тут уж даже Кабаниха удивляется («Как так, милая, в умаление?»). Непонимание ее несколько сродни непониманию Варвары, когда Катерина сообщает о своем желании летать. Разумеется, Феклушино объяснение умаления времени смехотворно, потому что чисто житейский фокус восприятия возводится в ранг мирового закона, но, с другой стороны, речь может идти как минимум о трех принципиальных открытиях. Во-первых, осознание того, что время в разном возрасте воспринимается неодинаково, не так уж тривиально. Во-вторых, сомнительно, чтобы в середине XIX века знание об ускоряющемся вследствие технического и социального прогресса времени было всеобщим. Во всяком случае, единственный в пьесе порядочно образованный Борис ни о чем таком не подозревает и подобного уровня вопросами не задается, поскольку полностью поглощен более серьезными проблемами: как добыть денег и завязать интригу с замужней купчихой. И пусть Феклуша не может ни слова сказать о развитии по экспоненте, но на своем языке – примитивном, мифологическом, народном – не об этом ли она сказала, даже не зная, что говорит (а Островский знал?)? И в-третьих, можно положительно утверждать, что ни одна душа тогда не догадывалась о том, что через полвека Эйнштейну предстоит открыть специальную, а затем и общую теорию относительности. Так что иначе, чем гениальной обмолвкой, это назвать нельзя. Но здесь мы уже вышли за пределы компетенции автора драмы, и пора в эти пределы вернуться, чтобы рассмотреть последние реплики диалога:

«Кабанова. И хуже этого, милая, будет.

Феклуша. Нам-то бы только не дожить до этого.

Кабанова. Может, и доживем».

Похоже, Кабаниху обещанный конец света не пугает. Если Феклуша, рисуя мрачные перспективы, надеется, как настоящий теоретик, что лично к ней они не будут иметь отношения, то Кабаниха – практик. Она, может быть, неадекватно, но очень активно противостоит концу света, пытаясь выстроить хотя бы доступную часть мира по образцовой мерке. Мир не выстраивается, семья расползается у нее под руками, весь ход жизни против нее, и Кабаниха, понимая, как мы видим из последних реплик, безнадежность своих усилий, все-таки не сдается. Героический пессимизм по-ницшеански, да и только. Совсем немного недотянула Кабаниха до трагической героини. Трагическая героиня (Катерина, Антигона, Федра) обязательно гибнет. С Кабанихой не так: мир гибнет, а она выживает.

И последнее. Говоря серьезным тоном об очень серьезных вещах, учитель не имеет права забыть о том, что эти две страницы почти уморительно смешны. Перефразируя один пошловатый афоризм, можно сказать, что в данном случае путь к мозгу ученика лежит через смех. Класс должен почувствовать, что диалог смешон, смешны его участники, но в то же время их разговор полон смысла, может быть, для них неведомого.

Ремарка как поэтический прием