Заговор букв

2

Анализ монолога Катерины в драме «Гроза»

Речь Катерины – весьма любопытный феномен. Вопреки мнению, что героиня Островского обладает плавной, богатой речью, насыщенной духом русского фольклора (последнее, впрочем, верно), Катерина косноязычна, говорит отрывисто и бессвязно, и даже носители той же стихии языка – Варвара, например, – не очень хорошо ее понимают. Это происходит не только потому, что мир чувств Катерины безмерно выше мира чувств той же Варвары, но и потому, что Катерина часто не в состоянии передать, что она чувствует и думает. Мыслит она по большей части образами, а искусством облекать их в слова не владеет. Автор проявил колоссальный художественный такт, наделив героиню такой речью, иначе это выглядело бы крайне неестественно.

В монологе о ключе Островский решает труднейшую задачу: передать сбивчивый поток мыслей и ощущений героини в переломную минуту ее жизни. Монолог героя, направленный не к партнеру, а к зрителю, – это его внутренняя речь. Внутренняя речь Катерины никак не отличается от «внешней», что говорит прежде всего о целостности ее сознания и предельной честности перед собой и другими (в том числе Богом). Катерина не думает и не говорит ничего пустого, речь ее можно в каком-то смысле назвать сакральной: слово в ней равно деянию. И тем интересней наблюдать, как прорывается Катерина в этом монологе от «ненастоящего» слова, навязанного ей внешним слоем ее сознания, к настоящему слову своего сердца. Для читателя и в качестве режиссерской подсказки Островский использует ремарки, разделяя ими степени приближения к настоящему слову.

Между первой ремаркой («одна, держа ключ в руках») и второй («Подумав») Катерина предстает разумной и совестливой верной женой, осуждающей сумасбродные действия Варвары: «Что она это делает-то? Что она только придумывает? Ах, сумасшедшая, право, сумасшедшая! Вот погибель-то! Вот она! Бросить его, бросить далеко, в реку кинуть, чтоб не нашли никогда. Он руки-то жжет, точно уголь». В то же время здесь ощущается и некоторая неуверенность в собственных силах, и осознание того, что даже держать этот ключ в руках – уже преступление.

После второй ремарки (вообще важен не столько текст ремарок, сколько их расположение) Катерина склоняется на короткое время к несвойственному ей амплуа резонера, что, впрочем, совершенно логично, если учесть, за что она осуждает Варвару: «Вот так-то и гибнет наша сестра-то. В неволе-то кому весело! Мало ли что в голову-то придет. Вышел случай, другая и рада: так, очертя голову, и кинется. А как же это можно, не подумавши, не рассудивши-то! Долго ли в беду попасть! А там и плачься всю жизнь, мучайся; неволя-то еще горче покажется». Однако видно, что резонерство Катерины не просто нравоучительное, а еще и сочувствующее. Она не ставит себя на место какой-то абстрактной «другой», она понимает гибельность пути, предлагаемого Варварой, но понимание заблудших, сочувствие (пока стороннее) к ним уже есть. Но уже после следующей ремарки Катерина приходит к мысли, что ее «неволя» тоже касается: «А горька неволя, ох, как горька! Кто от нее не плачет! А пуще всех мы, бабы. Вот хоть я теперь! Живу, маюсь, просвету себе не вижу! Да и не увижу, знать! Что дальше, то хуже. А теперь еще и этот грех-то на меня». Движение мысли здесь, можно сказать, дедуктивное. Неволя вообще горька. Плачут от нее все. Далее круг сужается. Появляется объединительное местоимение «мы». Отсюда только шаг до осознания собственного безвыходного положения, особенно когда находишься перед сильным искушением. И в положении своем, и в искушении Катерина обвиняет всех, кого можно. Виноватыми оказываются последовательно Варвара, давшая ключ, безличная неволя, затем подключается сокрушившая героиню свекровь, судьба, виноватая в том, что Катерина положила ключ в карман, вместо того чтобы выбросить его в реку, муж, не захотевший взять Катерину с собой на ярмарку. В какой-то момент ситуация приобретает даже комический характер. Еще не понимая себя, Катерина пытается выдать свое желание спрятать ключ за случайное стечение обстоятельств, пугается несуществующих шагов, простодушно удивляется тому, что сама прячет ключ, поспешно пытается оправдать свои действия не зависящей от нее силой. И уже после того, как спрятала, пробует пересмотреть свои же представления о грехе, уверяя себя, что встреча с Борисом грехом еще вовсе не является. При сверхразумных заявлениях в начале монолога такая быстрая переориентация, такой очевидный самообман действительно могли бы выглядеть забавно, если бы не бесстрашная честность Катерины, не позволяющая ей забыться надолго. В концовке монолога все препятствия сметены: «Да что я говорю-то, что я себя обманываю? Мне хоть умереть, да увидеть его. Перед кем я притворяюсь-то!.. Бросить ключ! Нет, ни за что на свете! Он мой теперь… Будь что будет, а я Бориса увижу! Ах, кабы ночь поскорее!..» Здесь (как, впрочем, и ранее) важно каждое слово. Как раз перед этими словами идет реплика о случае («Да может, такого случая-то еще во всю жизнь не выйдет»), перекликающаяся с репликой из начала монолога («Вышел случай, другая и рада»). Никакая не другая, именно она, Катерина, рада воспользоваться случаем и кидается очертя голову сначала в объятия Бориса, а потом в Волгу с обрыва? Без последних слов так бы оно и было, и главным преступлением героини осталась бы супружеская измена. Обвинив всех в соблазне, она добирается и до себя («Тогда и плачься на себя: был случай, да не умела пользоваться»), но обвиняет себя как раз в возможном неумении поддаться соблазну. И именно от такого взгляда на вещи она отказывается как от взгляда ложного, обманного. Обманывать себя для Катерины – все равно что обманывать Бога. Ее «внутренний человек» находится с Богом в постоянном диалоге, а разделить себя на внутреннего и внешнего, как это легко делает Варвара («Лишь бы все шито да крыто было»), Катерина не умеет, она просто не снисходит до лицемерия. И если теперь она говорит о смерти («Мне хоть умереть…»), а о смерти она говорит почти всегда, это значит, что она буквально уже готова к смерти, которую, по ее представлениям, она заслуживает за запретную любовь. Прежде всякой любви и греха она берет на себя и только на себя ответственность за все, в том числе и за свою безоглядную честность в отношениях с Богом и людьми. Иначе говоря, за соответствующий ее душевному складу поступок она готова заплатить жизнью – это ли не высшая мера ответственности? Только в этой решимости Катерина равна сама себе и не пытается как-то приспосабливаться к заурядным калиновским меркам. Это уже поведение настоящего трагического героя.

Попробуем сказать еще несколько слов о том, почему Катерина – трагическая героиня. Трагический герой гибнет неизбежно; с одной стороны, его преследует рок, перед которым он не виноват, с другой – он носитель трагической вины. И то и другое имеет непосредственное отношение к Катерине. В ней живо былинное сознание, язычество (без красоты нет для нее ни религии, ни любви, ни жизни) переплелось в ней с христианством неофициозного толка, очень напоминающим взгляды св. Франциска. Черт ли догадал ее родиться в XIX веке, когда язычество переродилось в суеверие, а христианство окаменело? Когда востребованы оказались не совесть и правда, а инстинкт хищника и умение приспособиться к обстоятельствам? Добролюбов был прав, называя Катерину «лучом света», только луч этот у Островского падает не из будущего, как мечталось революционно-демократическому критику, а из далекого прошлого (временами Катерина прямо сбивается на стилистику «Слова о полку…»; вспомним ее обращения к буйным ветрам в конце пьесы), безнадежно ушедшего. Такая Катерина в таком веке обречена на гибель роком. Трагическая вина же ее вовсе не в том, что она осмеливается изменить мужу, а в том, что она осуществляет себя без оглядки на век, упрямо живет по внутреннему закону совести и красоты, зная уже с конца монолога о ключе, чем это должно завершиться.