Заговор букв

Рассказ В. Шаламова «Ночью»: метафизика потустороннего

При изучении тем[24], связанных с противостоянием личности и государства, лучше всего использовать авторов, придерживающихся различных взглядов (разумеется, в пределах антитоталитарной парадигмы). В противовес Солженицыну, пытавшемуся извлечь из этого противостояния нечто положительное для человека, необходим Шаламов, считавший, что лагерный опыт способствует только разрушению личности.

В маленьком рассказе «Ночью» мы сталкиваемся как раз с шокирующими подробностями личностного разрушения.

«Ужин кончился. Глебов неторопливо вылизал миску, тщательно сгреб со стола хлебные крошки в левую ладонь и, поднеся ее ко рту, бережно слизал крошки с ладони. Не глотая, он ощущал, как слюна во рту густо и жадно обволакивает крошечный комочек хлеба. Глебов не мог бы сказать, было ли это вкусно. Вкус – это что-то другое, слишком бедное по сравнению с этим страстным, самозабвенным ощущением, которое давала пища. Глебов не торопился глотать: хлеб сам таял во рту, и таял быстро».

Еда – одна из базовых потребностей человека, в которой по сравнению с потребностью в воздухе или сне сильнее привнесенный элемент сознательности и социальности (ритуал, эстетика, вкус и т. д.). Для шаламовского героя сознательное и социальное отношение отступают на второй план или вообще теряются. Рефлексия принадлежит не герою, а автору. Герой руководствуется ощущениями («он ощущал, как слюна во рту густо и жадно обволакивает крошечный комочек хлеба» – жадность как свойство тут отнесено не к Глебову даже, а к слюне; затем речь идет о «страстном, самозабвенном ощущении» – его дает пища, то есть Глебов опять играет пассивную роль), как животное. Но животное, как правило, активно в следовании инстинкту, Глебов же даже глотать «не торопится», ждет, пока хлеб сам растает во рту. Используя слово «самозабвенное», Шаламов еще раз подчеркивает выключенность человеческого сознания у Глебова в момент поглощения пищи. Второй герой мало отличается от первого, они оба практически лишены индивидуальных черт: «Ввалившиеся, блестящие глаза Багрецова неотрывно глядели Глебову в рот – не было ни в ком такой могучей воли, которая помогла бы отвести глаза от пищи, исчезающей во рту другого человека». Пища здесь опять соседствует с действительным причастием, потому что не Глебов ее глотает, а она исчезает в его рту. По отношению же к Багрецову Глебов «другой» только из-за того, что у них разные рты и желудки и есть один кусок невозможно. Главное здесь не люди, а пища. Добывание пищи и становится внешним сюжетом рассказа.

Можно заметить, что и у Солженицына в рассказе «Один день Ивана Денисовича» огромное место занимает добывание и поедание пищи, но Иван Денисович не теряет при этом сознательности и не упускает из виду социальный смысл еды.

Два заключенных куда-то идут ночью. Автор не спешит говорить, куда именно, но понятно, что цель у них может быть только одна – удовлетворение базовой потребности в пище, иначе не стоило бы тратить последние силы на ходьбу по холодным камням. Шаламов постоянно подчеркивает отсутствие серьезной связи между Глебовым и Багрецовым: «Они сели отдыхать. Говорить было не о чем, да и думать было не о чем – все было ясно и просто». И далее:

«– Я мог бы сделать это и один, – усмехнулся Багрецов, – но вдвоем веселее. Да и для старого приятеля…

Их привезли на одном пароходе в прошлом году».

Лагерное бытие искажает пропорции человеческих отношений. Багрецов усмехается недаром: он сам не верит в то, что они «старые приятели», ведь связь между ними иллюзорна. То, что «вдвоем веселее», тоже не является сильным аргументом в пользу приятельства, особенно если учесть цель взаимодействия – мародерство. Здесь чувствуется не только ирония и самоирония Багрецова, но и экзистенциальная ирония автора: жизнь в лагере лишена всякого человеческого смысла, усмешку вызывает сама попытка применить к лагерным понятиям человеческие слова. Конечно, Глебов и Багрецов еще помнят эти слова, но в их нынешней жизни ни слова, ни самая память о них не имеют никакого значения. Следующие три-четыре абзаца посвящены как раз распаду связей слова и мысли, сознания и бытия: «Багрецов негромко выругался. Он оцарапал палец, текла кровь. Он присыпал рану песком, вырвал клочок ваты из телогрейки, прижал – кровь не останавливалась.

– Плохая свертываемость, – равнодушно сказал Глебов.

– Ты врач, что ли? – спросил Багрецов, отсасывая кровь.

Глебов молчал. Время, когда он был врачом, казалось очень далеким. Да и было ли такое время? Слишком часто тот мир за горами, за морями казался ему каким-то сном, выдумкой. Реальной была минута, час, день от подъема до отбоя – дальше он не загадывал и не находил в себе сил загадывать. Как и все».

Два слова из прошлой жизни проскользнули почти случайно, никакого профессионального смысла в них теперешний Глебов уже не вкладывает. Разрушен алгоритм действий врача (диагноз – рецепт – лечение), являющийся частным случаем алгоритма действий человека (оценка ситуации – выработка плана действий – действие). Глебов еще может «равнодушно» оценить ситуацию, но никакого плана действий не предлагает. Он не отвечает на вопрос Багрецова, потому что и вопрос, и ответ в сложившейся ситуации не имеют существенного значения. Жизнь вне лагеря, в которой Глебов был врачом, представляется до такой степени «выдумкой», что характеризуется сказочной формулой – «за горами, за морями». Случайно вспомнившиеся слова не становятся доказательством его врачебного прошлого, потому что ни прошлого, ни будущего вообще не существует: одно забыто, а о другом «он не загадывал». Впрочем, будущее время еще возникнет в самом конце рассказа, но будет относиться к лагерному «завтра», которое мало чем отличается от «сегодня». Пока же Шаламов продолжает исследование сознания Глебова: «Он не знал прошлого тех людей, которые его окружали, и не интересовался им. Впрочем, если бы завтра Багрецов объявил себя доктором философии или маршалом авиации, Глебов поверил бы ему не задумываясь. Был ли он сам когда-нибудь врачом? Утрачен был не только автоматизм суждений, но и автоматизм наблюдений. Глебов видел, как Багрецов отсасывал кровь из грязного пальца, но ничего не сказал. Это лишь скользнуло в его сознании, а воли к ответу он в себе найти не мог и не искал. То сознание, которое у него еще оставалось и которое, возможно, уже не было человеческим сознанием, имело слишком мало граней и сейчас было направлено лишь на одно – чтобы скорее убрать камни».

Надо полагать, под словом «автоматизм» Шаламов имеет в виду некий культурный алгоритм, наслаивающийся поверх инстинктов и отличающий человека от животного, результат многотысячелетней работы человеческой мысли. Дело, конечно, не в том, что Шаламов считает современного человека своего рода автоматом, вырабатывающим процесс сознания, а в том, что для человека этот процесс естественен настолько, что не требует дополнительных усилий, это доходящее до автоматизма социальное поведение. Но в лагере социальный опыт человека, по Шаламову, неприменим, и человек стремительно его утрачивает. У Глебова не работает даже простая логика. Кстати, у Багрецова она еще работает, что следует и из его предположения, что Глебов – врач, и из следующего обмена репликами:

«– Глубоко, наверно? – спросил Глебов, когда они улеглись отдыхать.

– Как она может быть глубокой? – сказал Багрецов.

И Глебов сообразил, что он спросил чепуху и что яма действительно не может быть глубокой».

На таком фоне то, чем заняты герои, уже не шокирует. Шокирует другое: то, что палец откопанного мертвеца «полнее и мягче глебовского». Можно сказать, свежерасстрелянный до сих пор ближе к жизни, чем те, кто его откапывает. Багрецов и Глебов простодушно награждают мертвеца эпитетами «молодой» и «здоровый» (последнее определение свидетельствует, впрочем, не о состоянии здоровья, а о весе), сочетание которых в нормальном мире не может относиться к покойнику. Но покойники здесь Глебов и Багрецов, и это отношение к себе как к покойникам сквозит в реплике Багрецова, пытающегося оставаться логичным: «Если бы он не был такой здоровый, – сказал Багрецов, – его похоронили бы так, как хоронят нас…»

Два интеллигента без особых эмоций (какие-то эмоции, впрочем, сохраняются: «А кальсоны совсем новые, – удовлетворенно сказал Багрецов») раздевают мертвеца и закидывают его снова камнями. В концовке рассказа Шаламов дает двойное видение происходящего: «Синий свет взошедшей луны ложился на камни, на редкий лес тайги, показывая каждый уступ, каждое дерево в особом, не дневном виде. Все казалось по-своему настоящим, но не тем, что днем. Это был как бы второй, ночной, облик мира.

Белье мертвеца согрелось за пазухой Глебова и уже не казалось чужим.

– Закурить бы, – сказал Глебов мечтательно.

– Завтра закуришь.

Багрецов улыбался. Завтра они продадут белье, променяют на хлеб, может быть, даже достанут немного табаку…»

Автор так настойчиво (трижды) противопоставляет ночь дню, что невозможно не понять: то, что мы видели, в нормальных, дневных условиях невозможно, для этого требуется особое, сумеречное состояние мира и человеческого сознания. Герои же, находящиеся в сумеречном состоянии, оценивают происходящее скорее оптимистично, потому что завтра (в доступном им будущем) они променяют «белье мертвеца», которое уже не кажется чужим, на хлеб и табак.

Разумеется, речь не может идти о том, что Шаламов осуждает своих героев (он ведь и сам один из них), но его лагерный опыт позволяет ему продемонстрировать, как легко расчеловечивается человек, находящийся в нечеловеческих условиях. Только свобода выбора, когда человек еще способен осуществить выбор свободы (рассказ «Последний бой майора Пугачева»), обеспечивает сохранность человеческого сознания. Существование же в ночном мире неминуемо ведет к его разложению, к размыванию границы между человеком и животным. Такова правда экзистенциалиста Варлама Шаламова. Вся ли это правда о человеке и лагере, можно понять только при сравнении этой точки зрения с другой – например, точкой зрения Солженицына или Домбровского.