Заговор букв

«Стихи о трех повешенных» Н. Слепаковой: из истории средних веков

Поэзия Н. Слепаковой, смеем утверждать, никогда не войдет в школьную программу. И не потому, что она этого недостойна, а потому что список программных авторов и произведений тяготеет к закрытости. Из петербургских поэтов второй половины ХХ века в этот список попал И. Бродский, иногда попадает А. Кушнер, но не более того. Ни Г. Семенову, ни А. Гитовичу, ни В. Сосноре, ни Г. Горбовскому, ни В. Лейкину места там уже не найдется. Именно в этом ряду находится и Слепакова. Между тем она автор нескольких стихотворений, совершенно необходимых школе, особенно – петербургской. Дело в том, что учителю почти не с чем прийти к школьникам, когда речь заходит о войне или блокаде. Хрестоматийные О. Берггольц и С. Орлов, чьи тексты действовали, пока на них падал отсвет реальных воспоминаний о войне, оказались бессильны перед теми, для кого война – это рассказы об Афганистане и Чечне. Зато лишенные декламации и риторики стихи Г. Семенова и Н. Слепаковой – то, что может действовать на эмоции безусловно. Именно к таким текстам относятся «Стихи о трех повешенных».

В Ленинграде, у кинотеатра «Гиганта»,
В месте полуокраинном, полупустом,
Три фашиста повешены были когда-то –
В сорок пятом, а может быть, в сорок шестом.

Сразу обращаем внимание на демонстративно непоэтическую, деловую интонацию. Эта интонация пришла в русскую поэзию от Некрасова; в ХХ веке ее подхватил В. Ходасевич; в два последних десятилетия века носителем ее стала Слепакова. Впечатление документа создают уточнение в первой строке, внешне безразличное «повешены» в третьей и припоминание даты в четвертой. Только эпитеты во второй строке «выдают» поэтическую природу этого текста. Впрочем, дальше мы увидим, как именно «документальные» интонации оборачиваются настоящей поэзией.

Немцы были не шишки. Их по разнарядке
Ленинграду прислали. На этот процесс
Ленинградцы пришли посмотреть, ленинградки, –
Нездорово-здоровый возник интерес.

Деланно безразличная интонация понемногу сменяется ощутимо злобной иронией. Словцо «разнарядка», кажется, несовместимо со страстным уничтожением врага, ради которого и была устроена публичная казнь. И тут автор «обнаруживает» себя. Если бы речь шла только о «ленинградцах», эта характеристика была бы нейтральной, ничего не говорящей, но «ленинградки» сразу меняют ситуацию, создавая отсутствовавшее ранее напряжение. Эпитет «нездорово-здоровый» одновременно отделяет автора от зрителей казни (возникает значительная дистанция, появляется даже чувство брезгливости) и привязывает к ним (презрительная ирония очень далека от равнодушия первых полутора строф). Этот конфликт отстраненности и причастности обостряется с упоминанием родителей:

Мать с отцом не пошли, но про казнь толковали:
Это им за блокаду, за бомбы в ночи!
Содрогались – и едко вдавались в детали –
Про язык синеватый, про струйку мочи…

Родители, как и автор, дистанцируются от толпы, но заочно принадлежат к ней. «Но» в первой строке строфы и тире в третьей обозначают линию внутреннего раскола: они не хотят видеть казнь, но пытаются оправдывать ее и с увлечением, объединяющим отвращение и своего рода сладострастие, восстанавливают картину казни. Детали подбираются как раз такие, чтобы вызвать максимальное отвращение и возбудить максимальное же любопытство.

И тут нас ждет новый интонационный поворот. Автор говорит о себе, и не остается места никакой отстраненности. Эта лесенка «ленинградцы – родители – я» подводит нас к прямо звучащей речи, к высокому поэтическому пафосу.

Я полвека по площади этой не просто
Прохожу: непременно гадаю в тот миг,
Где же точное место глаголя, помоста,
Где текла эта струйка, болтался язык.

Великолепное двоеточие после слова «прохожу», которое требует паузы, утверждает обратное самому слову: раз тут пауза, значит, не могу пройти, значит, ставлю себя в эту толпу ленинградцев и ленинградок, значит, представляю, как и родители, картину казни с теми же деталями, с тем же сладострастием и отвращением. За этим следует мощная концовка, настолько единая, что между строфами даже снят пробел:

Где толпу и влекла, и морозно знобила
Неизвестных мерзавцев публичная смерть,
Где чужих по разверстке казнила чужбина
Средь чужих, прибежавших на это смотреть,
Где мой город, победный и средневековый,
Превращал справедливое мщенье в позор, –
И взлетал леденеющий свист подростковый,
Безразлично-пронзителен, зрелищно-зол.

Эти строфы не только потрясающе фонетически устроены (одни аллитерации привычного к стихам читателя могут довести до озноба), но и поворачивают тему войны и отмщения совсем новой стороной. Неожиданный в применении к Ленинграду эпитет «средневековый», слово «позор» в средневековом значении («зрелище») показывают механизм превращения победителей в толпу жаждущих жестокого развлечения. Осуждать их невозможно, потому что неутоленная жажда мести разрушает; но утоление этой жажды, превращение казни трех немцев, может быть, заслуживших ее, но здесь и сейчас оказавшихся все-таки случайно, подвернувшихся (присланных «по разверстке», то есть цинично выбранных властью), разрушает вдвойне. Но страшней всего то, что невозможно не присоединиться к толпе. И в этом блокада победила ленинградцев – и каждого из нас, их потомков. Думается, такие стихи говорят нам о войне, блокаде и нас, их читателях, значительно больше, чем назывная поэзия, прославляющая, зовущая и т. д.