Заговор букв

Зачин и разительно не похож на ранние стихи, и все-таки заметно их напоминает. «Друг… скромный» – это Она, да только не с большой буквы. Темных храмов, в том числе сельских, в ранних стихах Блока вполне достаточно. Но здесь храм спрятан в сравнение, а его место занимает жнивье. Российский пейзаж как храм – это у Блока мы тоже видели. С такой конкретностью пейзажа, как во второй-третьей строфах, мы тоже сталкивались. Новое, что появляется здесь, – смиренная интонация. Попытки смирения были и раньше, но заканчивались они, как правило, всплеском гордыни. Тут мы ничего подобного не найдем. Блок не отказывается от своих метафизических вопросов к обыденности (уже, кстати, вполне поэтической в русском, пушкинском духе – жнивье, овин, журавли, ворон, кашель старухи, осень), но звучат они как никогда смиренно:

Летят, летят косым углом,
Вожак звенит и плачет…
О чем звенит, о чем, о чем?
Что плач осенний значит?

Очень это напоминает тютчевский вопрос к ветру («О чем ты воешь, ветр ночной?»), и в каком-то смысле блоковский вопрос выполняет почти ту же функцию. Ту же, да не ту. Тютчев дает ответ на свой вопрос, то есть намекает на ответ. Блок не дает ответа, и только в подтексте можно прочитать, что смирение и тоска «нищей страны» отразились в смиренно-тоскливом повторении «о чем, о чем?». Герой впитывает дух возлюбленной страны, становится по-настоящему ее голосом. И даже традиционное зарево заката заменено скромным костром:

И светит в потемневший день
Костер в лугу далеком…

Но вот, наконец, главные вопросы:

О, нищая моя страна,
Что ты для сердца значишь?
О, бедная моя жена,
О чем ты горько плачешь?

Параллелизм первой и третьей строк содержит две возможности: страна и жена вновь и нераздельны, и неслиянны. Параллели не пересекаются, но выражение «друг мой скромный» может быть отнесено и к той и к другой.

В те же годы и А. Белый в «Пепле» много говорит о нищете России, но никогда со смирением, а всегда – с надрывом. В «Осеннем дне» есть горечь, а надрыва нет, есть смирение, и нет гордыни. Мы вновь видим новое для Блока содержание в старой схеме.

Одно из самых любопытных стихотворений в этом смысле – стихотворение 1910 года «Русь моя, жизнь моя…», еще одна попытка свести воедино сумму архетипов или, если хотите, сумму русской мифологии.

Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?
Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма!
Эх, не пора ль разлучиться, раскаяться…
Вольному сердцу на что твоя тьма?

Прежде всего надо обратить внимание на то, как фонетически организована строфа. Создается впечатление (думаю, правильное), что Блока «ведет» звук. В первой строке это чередование усь – из – ес, во второй – арь – ирь – ер – юрь, при переходе от первой ко второй – моя (2 раза) – мая – ма – ма. В третьей строке – ра – раз – рас, из третьей в четвертую – внутренняя рифма раль – воль, построенная по тому же принципу консонантности, что и внутренние рифмы первой – второй строк. Возможно, именно «расходящиеся» консонантные рифмы, запрятанные внутрь, выдают единство и противоположность двух субъектов – Руси и поэта – и двух тем – воли и неволи (2-я строка наиболее очевидно живет в этой парадигме).

Знала ли что? Или в бога ты верила?
Что там услышишь из песен твоих?
Чудь начудила, да Меря намерила
Гатей, дорог да столбов верстовых…

Союз «или», стоящий между двумя предложениями (знание или вера ведет Русь), и последующий вопрос говорят о том, что Блок угадывает назначение и цель Руси, вслушивается в ее музыку, как впоследствии вслушивался в «музыку революции», но не может определиться с ответом. Великолепные звуковые сближения («Чудь начудила… Меря намерила…»), в которых Блок опережает собственную поэтику, выдают чисто поэтический способ осмысления истории: она мифологизируется с помощью звука. Следующая строфа, в которой больше осмысления, чем поэтической тайны, кажется проще, очевидней:

Лодки да грады по рекам рубила ты,
Но до царьградских святынь не дошла…
Соколов, лебедей в степь распустила ты –
Кинулась из степи черная мгла…

Здесь речь, пожалуй, не только о недостаточном усвоении византийского православия (не о географии же!), но и о хронической недовоплощенности самой русской культуры (грады есть, а Царьград недоступен), о движении черного и белого цветов. До «царьградских святынь», ассоциируемых с безупречным белым, Русь «не дошла», зато свое белое – «соколов, лебедей» (явная аллюзия на «Слово о полку…») – растратила попусту, позволив проглотить его «черной мгле». Стык третьей – четвертой строф строится на развитии темы «черного – белого». Теперь она приобретает характер географической мифологемы:

За море Черное, за море Белое
В черные ночи и белые дни
Дико глядится лицо онемелое,
Очи татарские мечут огни…

Конфликт и самое невероятное объединение черного и белого, возможного на стыке святого начала Руси и татарской азиатчины, не могут привести ни к чему другому, кроме красного. Уже было сказано, что для Блока красный – катартический цвет. «Очи татарские» (разумеется, черные, потому что очи русские были бы синими, а появление этого цвета увело бы к совершенно другому разрешению темы) «мечут огни», то есть дают дорогу красному. И в конце нас ожидает обязательный для Блока образ заката-пожара:

Тихое, долгое, красное зарево
Каждую ночь над становьем твоим…
Что же маячишь ты, сонное марево?
Вольным играешься духом моим?

Воля «по-татарски» противостоит «вольному духу» автора, тема воли-неволи (в единстве) выводит нас к таинственной зависимости «вольного» поэта от «русского пути». В последних вопросах нет того смирения, что в «Осеннем дне», но здесь постигается другая сторона национального духа, со смирением не связанная. Нельзя сказать, что и эти стихи аккуратно укладываются в прокрустово ложе метасюжета, но цветовая гамма говорит о несомненной связи их с ним. В сущности, вплоть до «Двенадцати» Блок так и не вывел свой «вольный дух» из плена этого метасюжета, да и мог ли вывести, если в нем – сама суть его творчества?

И наконец, одно из самых известных (впрочем, все они самые известные) стихотворений Блока, вызывающее неоднозначные оценки и по невероятной жесткости картинки напоминающее более поздние стихи Ходасевича, – «Грешить бесстыдно, непробудно…». Оно лишено цветов; да и какие цвета (цветы) в таком антураже! Героя нельзя сопоставить с автором – это мещанин, обыватель самого неприятного для Блока склада. Похоже, автор испытывает такой картинкой себя, свое чувство прекрасного, музыкального. Герой этому чувству не должен отвечать, если не считать истовой обрядности веры. Но вера героя стихотворения – не вся в обряде, она для себя, а не на публику:

Тайком к заплеванному полу
Горячим прикоснуться лбом.

«Горячий лоб», так же как и слово «тайком», отчасти как бы поднимает героя над теми, кто «заплевывал» пол храма. Хотя, пожалуй, острота стихотворения в том, что заплевывали пол и зацеловывали оклад одни и те же люди – такие же тяжелые и грешные обыватели. Индивидуальная вера Блока прошла мучительный искус «тяжелым сном» реальной жизни, отличающимся от легких снов первых стихов о Прекрасной Даме. Но – прошла, выдержала испытание всеми сторонами национального духа, не отказалась от него:

Да и такой, моя Россия,
Ты всех краев дороже мне.

Чем «спрятанней» прекрасная сущность безобразного предмета, тем острее поэт «прозревает» ее, тем больше и истиннее его любовь к Родине. Интересно, что и в этом «бесцветном» стихотворении все-таки есть и верующий герой, и храм, и Россия. Перед нами еще одна, менее всего ожидаемая, реализация метасюжета.