Заговор букв

3

Иногда кажется, что поэты не создают текст, а проявляют его, пробиваются (бывает, всю жизнь) к какому-то метатексту, существующему наравне с платоновскими идеями. Что заставляет Некрасова вновь и вновь возвращаться к «иссеченной кнутом» Музе? Зачем Блоку в стихотворении «О подвигах, о доблестях, о славе…» понадобилось так добросовестно пересоздавать пушкинское «Я помню чудное мгновенье…»? Почему Ходасевич пишет «Обезьяну», когда аналогичное стихотворение уже принадлежит перу Бунина? За всем этим витают образы каких-то литературных архетипов, своего рода прасюжетов, доходящих до человечества то одной, то другой своей гранью – в зависимости от того, что явлено одному или другому поэту.

Так Сологуб прорывается через годы к своим главным «качелям» – «Чертовым». По художественному уровню это стихотворение намного превосходит те, о которых шла речь в этой статье. Можно сказать, что здесь метатекст уже в значительной степени открылся Сологубу. Не зря И. Анненский, сам автор многих текстов-открытий, восхищается «Чертовыми качелями».

В тени косматой ели
Над шумною рекой
Качает черт качели
Мохнатою рукой.

Многое из этого уже было в предыдущих стихотворениях. Были тень, река и качели. Река уже рифмовалась с рукой. Но тогда речь шла о сладкой руке возлюбленной. Теперь все мерзее и жестче – перед нами «мохнатая» рука черта. И сразу рифма «рекой – рукой» становится сущностной, смысловой. И главное – никакой игры, стилизации, пряток. Никакого раздвоения; лирический герой и автор – одно лицо. Перед нами пророк, визионер, которому открыто то, что скрывается от зрения простых смертных. Опять вспоминается Бальмонт с его «Я на башню всходил…», и снова сравнение было бы не в его пользу. Бальмонт упивается избранничеством, в его трагедию не веришь. Сологуб же показывает именно отчаяние и трагедию провидца, и тем они страшнее, чем ироничней (по отношению и к себе, и к человеку вообще) звучат строки «Чертовых качелей».

Вторая и четвертая строфы отличаются от других по форме (содержат по шесть строк с тройной глагольной рифмой и рефрен «Вперед, назад») и воспринимаются в качестве своего рода «припева». Кажется даже, что их можно пропустить и на движении лирического сюжета это не скажется. Но это не так. Вторая строфа подхватывает и разворачивает строку «Качает черт качели» так, что символический образ становится явственно предметным. Вспомним, что в первом стихотворении Сологуб шел от как бы предметного изображения к символам, а во втором ограничил себя символами. В обоих случаях им двигала логика символиста, что делало стихотворения более принадлежащими стилю, чем автору, то есть личность автора в них сказывалась минимально. Поэтому они и не производят большого впечатления – так же, как ранние стихи Блока, где личностное сплошь и рядом тонет в избранном словесном коде. Но выпуклая образность «Чертовых качелей» почти разрушает символистскую скорлупу, и в этом ярко себя проявляет личность автора, а не представитель литературного направления. При этом лирический герой, обозначенный первым лицом («Держусь, томлюсь, качаюсь…» и т. д.), появляется только в четвертой строфе, последней из шестистрочных. Можно сделать вывод, что нестандартные строфы Сологуб использует как канат, связывающий черта с героем: черт «качает», а герой «качается».

В затесавшейся между двух шестистрочий третьей строфе мы вновь обнаруживаем знакомые образы:

Снует с протяжным скрипом
Шатучая доска,
И черт хохочет с хрипом,
Хватаясь за бока.

И «скрип», и «шатучесть» уже были, как было в двух предыдущих стихотворениях и ощущение того, что что-то делается с человеком, какая-то неназванная сила по своей непонятной человеку прихоти бросает его из света в тень или с качелей в реку. Здесь же эта сила названа и представлена – ярко, грубо, даже фарсово. Оттенок этой фарсовости ложится и на героя, он подвергается осмеянию, как Пьеро в арлекинаде. В репликах таинственного «голубого» (при работе в классе стоит сразу, до разбора, подчеркнуть, что современные коннотации слов «голубой» и «трах» сто лет назад не работали, иначе урок погиб) и каких-то визжащих существ из шестой строфы герой связывается с чертом фольклорным манером, с помощью реализации идиомы:

Над верхом темной ели
Хохочет голубой:
– Попался на качели,
Качайся, черт с тобой! –

В тени косматой ели
Визжат, кружась гурьбой:
– Попался на качели,
Качайся, черт с тобой! –

Итак, кроме фольклорно-фарсового черта, находящегося «в тени косматой ели», в сцене принимает участие еще множество персонажей, которых Сологуб размещает в строгой последовательности, не забывая о «верхе», «низе» и т. д. Человек и черт расположились в «срединном» мире – в тени дерева. Там же находятся визжащие и кружащиеся твари (они лишены называющего их существительного, как бы неопределимы, но по роли очень напоминают недотыкомку, это явно мелкая нечисть), связанные с чертом повторяющейся строчкой «В тени косматой ели». Внизу уже знакомая нам по предыдущему стихотворению «шумная река», а наверху «хохочет голубой», тоже оставшийся без существительного, но снабженный признаком, который связывает его с небом. Впрочем, оппозиции «небесное – земное» не получается, потому что «голубой» – на стороне черта, он тоже лексически с ним связан: они оба «хохочут».

Последние три строфы резко перечеркивают весь этот карнавал, потому что речь идет о «полной гибели всерьез», и не кого-нибудь, не абстрактного человека, а героя, сливающегося с автором:

Я знаю, черт не бросит
Стремительной доски,
Пока меня не скосит
Грозящий взмах руки,
Пока не перетрется,
Крутяся, конопля,
Пока не подвернется
Ко мне моя земля.
Взлечу я выше ели,
И лбом о землю трах!
Качай же, черт, качели,
Все выше, выше… ах!

Местоимения первого лица звучат в этих строфах пять раз («я», «меня», «мне», «моя», снова «я»), хотя ранее не употреблены ни разу – и это у Сологуба, у которого только в томе «Библиотеки поэта» помещены около шести десятков стихотворений, начинающихся с «я»! Контраст отказа от «я» в первых шести строфах и настаивания на «я» в последних трех придает концовке настоящую экспрессию и искреннюю, не игровую интонацию личной трагедии. В итоге герой, осознавший безнадежность ситуации и свое бессилие перед нечистью, сам обращается к черту (и обращение «черт» звучит как междометие) с призывом закончить эту канитель. Другое же, уже настоящее междометие («ах») показывает, что канитель заканчивается прямо на наших глазах, в момент, когда мы дочитываем стихотворение, собственно, оно даже прерывает его.

Разрабатывая на протяжении многих лет образ качелей как символ человеческой жизни вообще, Сологуб наконец наполняет этот символ личным, единичным отчаянием, находит для него соответствующую словесную и интонационную формулу – и создает шедевр. Другие стихотворения кажутся на его фоне лишь подходами, поисками, примыкают к нему как история его создания.