Заговор букв

IV

Часть IV, глава XVII. Расстрел Калмыкова

Предсмертный диалог Калмыкова с его убийцей Бунчуком начинается с пейзажа – прекрасной возможности для автора не впрямую высказать свое отношение к героям и событиям.

«Калмыков, покусывая кончик черного уса, некоторое время шел молча. Левая скуластая щека его горела, как от пощечины. Встречавшиеся жители смотрели изумленно, останавливались, шептались. Над Нарвой линяло предвечернее пасмурное небо. По путям червонными слитками лежали опавшие листья берез – август растерял, уходя. Через зеленый купол церкви перелетывали галки. Где-то за станцией, за сумеречными полями, дыша холодком, уже легла ночь, а от Нарвы на Псков, на Лугу, небесной целиной, бездорожьем все еще шли загрунтованные свинцовыми белилами вечера рваные облака; переходя невидимую границу, теснила сумерки ночь».

Если мысли Чубова, рассматривающего меркуловский рисунок, еще можно спутать с речью автора, то этот пейзаж явно не относится к восприятию Калмыкова. Арестованный человек, особенно человек действия – Калмыков, едва ли будет эстетски любоваться сумеречным пейзажем. Особенно пассаж «август растерял, уходя» по своей ритмике никак не может быть соотнесен с возможными мыслями Калмыкова. Скорее, этот пейзаж находится в сложном соотношении со всем эпизодом убийства, но в каком? Где здесь та «подлинная правда», на которую в предыдущем эпизоде Шолохов указывает читателю? Читая эпизод дальше, мы видим, что за Калмыковым правды нет. И дело не в том, что брань, адресованная им Бунчуку, большевикам и лично товарищу Ленину, неправдива. Исторически там как раз лжи нет (сейчас, кажется, любой школьник знает, что Ленин брал деньги на революцию у германского правительства), но экзистенциально – есть, потому что политическая правда Калмыкова замешана на злобе и страхе: «Калмыков пошел, безобразно ругаясь, выплевывая грязные сгустки слов, порожденных на фронте смертной тоской, страхом, отчаянием и болью». Боль оправдывает многое, она может нас заставить сочувствовать несчастному Калмыкову, ставшему разменной пешкой в борьбе партий. Эта боль, а не театральная реплика «Стреляй, сукин сын! Стреляй! Смотри, как умеют умирать русские офицеры…», и есть настоящая правда Калмыкова. Правда же Бунчука в том, что он не убийца, пока справляется с желанием ответить пулей на «подлеца» и плевок в лицо, он почти умоляюще просит Калмыкова идти дальше. Он не хочет его убивать. Но обвинение в адрес партии и особенно – Ленина становится крайней точкой: дальше уже заработал классовый инстинкт, против которого Бунчук ничего не может поделать. Позднейшая попытка рационализации, когда, уже убив, он втолковывает Дугину, что гражданская война – война на истребление, ничего не меняет: он убил не по плану или принципу, а по страсти, во время вспышки политической злобы. Автор же (тот самый, неспешно наблюдающий листья, купола, облака) почти нейтрально замечает и страх Калмыкова, и руку Бунчука, порывающуюся скользнуть в карман за револьвером, и его торопливость и неумелость, когда револьвер цепляется за подкладку, и то, как «сладко почмокал языком» Калмыков, когда пуля вошла ему в рот. Последнее замечание – второй, после фразы об августе, теряющем листья, знак нарочитой отстраненности автора. Складывается впечатление, что Шолохов пишет, не страдая от безобразия сцены, а чуть ли не цинично наслаждаясь этим безобразием.

Эпизод заканчивается пейзажем и какой-то легкомысленной бытовой сценкой: «По безлюдному руслу улички шли молча. Бунчук изредка поглядывал назад. Над ними в темноте низко пенились, устремляясь на восток, траурно-черные облака. В просвет, с крохотного клочка августовского неба, зеленым раскосым оком мертвеца глядел ущербленный, омытый вчерашним дождем, месяц. На ближнем перекрестке стояли, прижимаясь друг к дружке, солдат и женщина в белом, накинутом на плечи платке. Солдат обнимал женщину, притягивая ее к себе, что-то шептал, а она, упираясь ему в грудь руками, откидывала голову, бормотала захлебывающимся голосом: “Не верю! Не верю”, – и приглушенно, молодо смеялась».

То есть перед нами три диалога, включенные в два пейзажа – вечерний и почти ночной. И истинное отношение Шолохова к событиям надо искать в композиции эпизода. Конечно, пейзажи мрачны, а сумерки явно соотносятся с той границей, которую переходит Бунчук, убивая Калмыкова. В диалоге Бунчука и Калмыкова обоих персонажей можно, наверно, пожалеть, но оба они несимпатичны автору. В диалоге Бунчука и Дугина автор, вне всякого сомнения, на стороне Дугина, который пока (к счастью для него как персонажа) не понимает, как можно убить безоружного. Но истинные симпатии Шолохова – на стороне солдата и женщины, особенно женщины, потому что это диалог во имя жизни, а не во имя смерти. И впервые за весь эпизод Шолохов переходит от вынужденно отстраненного, холодного отношения, от эстетизированного отвращения, если так можно сказать, к нормальной человеческой улыбке, и в сочетании «молодо смеялась» мы наконец слышим уже знакомый нам голос автора-гуманиста.