Заговор букв

«Леди Макбет Мценского уезда» Н. С. Лескова: пейзаж глазами убийцы

Знаменитый очерк Лескова стилистически выстроен столь сложно, что понимание того, где идет речь стилизованная, а где – собственно авторская, дается с немалым трудом. И хотя искать замысел автора после объявления Р. Барта о его (автора) смерти стало несколько неприличным, но авторское отношение к тому или иному персонажу определять все-таки необходимо: в конце концов, это дает точку отсчета для адекватных интерпретаций.

Так, пейзаж ночного сада в 6-й главе очерка многое проясняет в таком неоднозначном отношении Лескова (и читателя также) к героине, заявленном в первых строчках: «Иной раз… задаются такие характеры, что как бы много лет ни прошло со встречи с ними, о некоторых из них никогда не вспомнишь без душевного трепета». Составными частями «душевного трепета» могут быть самые разные ощущения – от острого отвращения до столь же острого сочувствия или даже восхищения.

Обратимся к обещанному пейзажу. Катерина Львовна и Сергей беседуют на фоне цветущего яблоневого сада купцов Измайловых. Катерина Львовна «полна высочайшего восторга» от сухих реплик Сергея. Сергей, легко прикидывающийся этаким «добрым молодцем», сыплющий, если надо, прибаутками, совершенно глух к красоте природы и не способен по-настоящему любить. Катерина же, напротив, великолепно чувствует природу, и именно благодаря обретенной любви, потому что в ее жизни «до Сергея» нет места какому-то особому восхищению красотами природы, если не относить к ним желание «пробежать… с ведрами на реку да покупаться… в рубашке под пристанью», которое, кстати, тоже связано со своего рода предчувствием появления Сергея, так как дается в комплекте с другим желанием – «обсыпать через калитку прохожего молодца подсолнечною лузгою».

«– Посмотри, Сережа, рай-то, рай-то какой! – воскликнула Катерина Львовна, смотря сквозь покрывающие ее густые ветви цветущей яблони на чистое голубое небо, на котором стоял полный погожий месяц».

Трудно сказать, что значит в понимании Катерины, лишенной религиозного чувства, рай. Во всяком случае, не то, что для глубоко религиозного автора. Однако ясно, что словом «рай» она пытается передать поэтические ощущения, а за способность к таким ощущениям читатель зачастую легко прощает самые тяжелые грехи. Следующие далее строки закрепляют это ощущение восторга, объединяющее автора и читателя с героиней и разделяющее с примитивным утилитаристом Сергеем.

«Лунный свет, пробиваясь сквозь листья и цветы яблони, самыми причудливыми, светлыми пятнышками разбегался по лицу и всей фигуре лежавшей навзничь Катерины Львовны; в воздухе стояло тихо; только легонький теплый ветерочек чуть пошевеливал сонные листья и разносил тонкий аромат цветущих трав и деревьев. Дышалось чем-то томящим, располагающим к лени, к неге и к темным желаниям».

Обратим внимание на местами необыкновенный синтаксис Лескова. Предложение «в воздухе стояло тихо» дарит нам редчайший случай, когда наречие оказывается подлежащим. Это, безусловно, значимо: признаку действия сообщается характеристика предметности, действие замирает, мы обращаемся к почти медитативному погружению – в личность героини. «Рай» Катерины связан с ленью, негой и темными желаниями. Поэтический восторг ведет к тому же. Конечно, от Фрейда мы знаем, что поэзию с неизбежностью питают «темные» для нас (то есть подспудные, буквально, если использовать древнее значение слова «темные» – слепые) желания – влечения к любви и разрушению. Но есть поэзия высокой духовной любви и разрушения как самоотвержения (вспомним, например, Катерину Кабанову, к образу которой достаточно настойчиво отсылает нас автор); есть поэзия, просветляющая любые «темные» желания. Вот эта-то поэзия для Катерины Измайловой закрыта. Высочайший взлет ее духа, который мы наблюдаем теперь, если и связан со светом, то с лунным, ночным светом, и желания ее остаются по-ночному темны. И все же в следующем абзаце Лесков резко разводит героиню и героя. На фоне Сергея Катерина кажется светочем духа:

«Катерина Львовна, не получая ответа, опять замолчала и все смотрела сквозь бледно-розовые цветы яблони на небо. Сергей тоже молчал; только его не занимало небо. Обхватив обеими руками свои колени, он сосредоточенно глядел на свои сапожки».

Надо признать, что Катерина, при всех чудовищных особенностях характера, лишена пошлости, чего нельзя сказать о Сергее. Она натура широкая, из тех, кого «сузил бы» Достоевский. И сейчас она жадно вбирает поэтические импульсы летней ночи, в то время как Сергей на это не способен. Лесков, моделируя восприятие Катерины, переходит к почти тургеневскому языку.

«Золотая ночь! Тишина, свет, аромат и благотворная, оживляющая теплота. Далеко за оврагом, позади сада, кто-то завел звучную песню; под забором в густом черемушнике щелкнул и громко заколотил соловей; в клетке на высоком шесте забредил сонный перепел, и жирная лошадь томно вздохнула за стенкой конюшни, а по выгону за садовым забором пронеслась без всякого шума веселая стая собак и исчезла в безобразной, черной тени полуразвалившихся, старых соляных магазинов».

Перебирая гамму ночи, Лесков проходит от восторженного возгласа «Золотая ночь!» до трезвого наблюдения за стаей собак, исчезающих «в безобразной, черной тени полуразвалившихся, старых соляных магазинов». Это уже не совсем по-тургеневски, зато вполне по-лесковски. И тут настает момент заметить, что второй, третий и четвертый абзацы пейзажа скроены по одной схеме: от света к тьме. Подчеркнем их начала и концы в таблице.

Но первый абзац и пятый, а также заключительная реплика Катерины, казалось бы, противоречат этому движению. Они полностью отданы свету и восторгу. Процитируем конец пейзажа (эпизод при этом продолжается):

«Катерина Львовна приподнялась на локоть и глянула на высокую садовую траву; а трава так и играет с лунным блеском, дробящимся о цветы и листья деревьев. Всю ее позолотили эти прихотливые, светлые пятнышки и так на ней и мелькают, так и трепещутся, словно живые огненные бабочки, или как будто вот вся трава под деревьями взялась лунной сеткой и ходит из стороны в сторону.

– Ах, Сережечка, прелесть-то какая! – воскликнула, оглядевшись, Катерина Львовна».

Пейзаж, как мы видим, заключен в рамку двух восклицаний самой героини. Ее отношение к пейзажу – в двух существительных («рай», «прелесть»). Дело в том, что слово «прелесть» в XIX веке еще ощутимо сохраняло свое первоначальное значение. Особенно хорошо это понимал Лесков, вообще сосредоточенный на религиозной проблематике. «Прелесть» (по крайней мере, до Пушкина с его дерзким сонетом «Мадонна») могла быть только бесовской. И если это так (а это так), то и все движение пейзажа в ощущении героини идет так же, как и движение трех абзацев между ее репликами – от рая к прелести, от бога к дьяволу. Катерина Львовна, конечно, способна на поэтическое ощущение и на самоотверженную любовь, если и то и другое связано с ее внутренними «темными» влечениями (так, она вполне равнодушна к уже рожденному сыну). Но все лучшее, что она испытывает в жизни, она умеет обернуть к «темному». И даже проблески совести в конце очерка оборачиваются не только самоубийством, но и новым убийством – очередной соперницы.

3