Заговор букв

Обратим внимание на то, что Балмашев всего лишь пересказал слова женщины, но пересказал их так, что они приобрели совершенно другой, высший смысл. Как это получилось? Во-первых, он ее характеризует как «представительную женщину», то есть стилистически и содержательно возвышает над казаками. Во-вторых, он убирает мотив бытового неудобства, вместо формулировки «всю войну я страдаю по вокзалам с грудным дитем» предлагая другую – «дите действительно при ней находится». В-третьих, облагораживает понятное, исходящее от женщины желание увидеться с мужем («хочу иметь свидание с мужем») сколь канцелярским, столь и загадочным сочетанием «место назначения», обезличивая ее желание и придавая ему черты предназначения и судьбы. И хотя казаки все-таки поначалу понимают женщину исключительно в низком, бытовом плане («Пускай ее… опосле нас она и мужа не захочет!..»), но Балмашев, взывая к сыновним чувствам казаков, переубеждает их настолько, что они сами уже поднимаются над своей «жеребятиной» и сиюминутным «простым» бытом и рассуждают с высоты народной совести и мудрости, от сознания важности момента даже переходя на «вы»: «Садитесь, женщина, в куток, ласкайте ваше дите, как водится с матерями, никто вас в кутке не тронет, и приедете вы, нетронутая, к вашему мужу, как это вам желательно, и надеемся на вашу совесть, что вы вырастите нам смену, потому что старое старится, а молодняка, видать, мало».

После ночи в поезде подтверждается нравственное и интеллектуальное превосходство Балмашева, который не только не принял участия в изнасиловании двух пущенных конармейцами в вагон девиц, но и единственный заметил, что «антиресное дите… титек не просит, на подол не мочится и людей со сна не беспокоит…» Заметим попутно, что, обращаясь ко взводу, Балмашев выказывает солдатам уважение («Кланяюсь вам, взвод…», «Низко кланяюсь вам, бойцы…») так, как какой-нибудь былинный или песенный атаман или князь, держащий речь к своей «дружинушке хороброй». Он упорно пытается поднять их до уровня сознательных бойцов революции, каким является сам, хотя бы в своих собственных, балмашевских глазах.

Обнаружение обмана («по-за пеленками» оказывается «добрый пудовик соли») означается великолепным патетическим монологом Балмашева в двух частях (каждая часть – ответ на реплику разоблаченной мешочницы). Рассмотрим почастно этот диалог-монолог.

«– Простите, любезные казачки, – встревает женщина в наш разговор очень хладнокровно, – не я обманула, лихо мое обмануло…

– Балмашев простит твоему лиху, – отвечаю я женщине, – Балмашеву оно немного стоит, Балмашев за что купил, за то и продает. Но оборотись к казакам, женщина, которые тебя возвысили как трудящуюся мать в республике. Оборотись на этих двух девиц, которые плачут в настоящее время, как пострадавшие этой ночью. Оборотись на жен наших на пшеничной Кубани, которые исходят женской силой без мужей, и те, то же самое одинокие, по злой неволе, насильничают проходящих в их жизни девушек… А тебя не трогали, хотя тебя, неподобную, только и трогать. Оборотись на Расею, задавленную болью…»

Балмашев уязвлен. Не казаки, изнасиловавшие девушек, оскорбили его. Он ничуть не обвиняет их в этом. Дело не в том, что для них это норма (Балмашев это нормальным вовсе не считает), но роковые обстоятельства, не зависящие ни от кого, «злая неволя», исходящая не от бойцов, а от самого хода исторических событий, заставляют их совершить то, что в мирное время считалось бы уголовным преступлением. Теперь же все перевернуто, и преступницей становится «представительная женщина», торгующая солью, а казаки в представлении Балмашева – такие же пострадавшие, как и девицы. И оскорбило до глубины души Балмашева именно то, что не пострадала преступница, «неподобная», как он теперь ее называет. Неподобная кому или чему? Да тому возвышенному (буквально – ведь ее «возвысили»), по сути дела, религиозному образу «трудящейся матери в республике», который она не оправдала. Балмашев показывает себя здесь и как исторический мыслитель, и как философ, и как патриот, и снова как поэт, потому что его фраза строится по принципам поэтического текста, о чем свидетельствуют ритмика и взмывающая и к концу как бы зависающая над бездной интонация. Услышав слово «Расея», связанное у нее в сознании с политическими штампами, женщина очень бойко, но стандартно реагирует, на что получает еще порцию отповеди:

«– Я соли своей решилась, я правды не боюсь. Вы за Расею не думаете, вы жидов спасаете…

– За жидов сейчас разговора нет, вредная гражданка. Жиды сюда не касаются. А вы, гнусная гражданка, есть более контрреволюционерка, чем тот белый генерал, который с вострой шашкой грозится нам на своем тысячном коне… Его видать, того генерала, со всех дорог, и трудящийся имеет свою думку-мечту его порезать, а вас, несчетная гражданка, с вашими антиресными детками, которые хлеба не просят и до ветра не бегают, – вас не видать, как блоху, и вы точите, точите, точите…»

Мысль Балмашева несравненно тоньше штампованной реплики женщины. В этой части диалога-монолога он предстает революционным оратором и публицистом. Он объясняет, что его так оскорбило: в отличие от генерала, очевидного врага, мешочница, в сущности, своя. Ради таких, как она, терпят лишения конармейцы, рассчитывая, что благодаря их страданиям «Расея» станет мирной, богатой и счастливой. Но ей и множеству других – «несметной силе женского полу» – не нужны их усилия. Страдания и идеи Балмашева, солдата революции, чужды им. В этом смысл его трагедии: жертва уже принесена, но народ в лице этой женщины не принимает революционной жертвы. Такого предательства Балмашев снести не может: «И я действительно признаю, что выбросил эту гражданку на ходу под откос, но она, как очень грубая, посидела, махнула юбками и пошла своей подлой дорожкой. И, увидев эту невредимую женщину, и несказанную Расею вокруг нее, и крестьянские поля без колоса, и поруганных девиц, и товарищей, которые много ездют на фронт, но мало возвращаются, я захотел спрыгнуть с вагона и себе кончить или ее кончить».

Это ощущение краха (ведь Балмашев и не думает отказываться от своих идеалов) совершенно невозможно у человека целостного, лишенного рефлексии. Желание убить естественно у человека, для которого убийство за годы войн и революций становится повседневностью, но желание убить себя немыслимо без расколотого сознания. В начале разбора мы видели, как эта расколотость сказывается в речи; теперь мы видим, как она сказывается в мысли. Вполне целостные товарищи, конечно, советуют убить не себя, а мешочницу. Балмашев, казалось бы, находит выход в этом: «И сняв со стенки верного винта, я смыл этот позор с лица трудовой земли и республики». Замечательно отношение к винтовке и убиваемой женщине: Балмашев употребляет существительное «винт» в винительном падеже так, будто оно одушевленное, а женщину называет «позор», употребляя это слово как неодушевленное. Здесь чувствуется своего рода фольклорное отношение и к оружию, и к врагу, но на фоне этого сознания тринадцатого века разыгрываются страсти и происходят надломы века двадцатого. Концовка письма это подчеркивает: «И мы, бойцы второго взвода, клянемся перед вами, дорогой товарищ редактор, и перед вами, дорогие товарищи из редакции, беспощадно поступать со всеми изменниками, которые тащат нас в яму и хотят повернуть речку обратно и выстелить Расею трупами и мертвой травой.

За всех бойцов второго взвода – Никита Балмашев, солдат революции».

Простодушно признающийся в самосуде и убийстве Балмашев уверен, что он прав, и клянется убивать и дальше. Ему кажется, что кризис преодолен, ведь враг уничтожен и будет уничтожаться без пощады и впредь. Он только не заметил того, что среди тех, кто «выстилает Расею трупами и мертвой травой», находится и он, Никита Балмашев, солдат революции, и в этом и состоит настоящая трагедия народа, которую нельзя снять ни убийством, ни самоубийством.