Заговор букв

Верлибр как воля и представление

Поэзии хочется идти в ногу со временем. Ногу оборачивают портянкой, натягивают сапог. Поэзия требует свободы. Ритм – это сапог, и для многих, считающих себя поэтами, он хуже своего испанского родственника. Рифма – гвоздь в сапоге. Все это мешает. Сядем на зеленом бережку, снимем надоевший сапог, подбитый рифмами, из портянки сделаем флаг, опустим ногу в прохладную влагу. Свобода! Уитмен связал верлибр с демократией. Сама возможность такой связи представляется спорной. Могут ли формы в искусстве соответствовать формам в общественной жизни? Насколько демократичен верлибр?

За несколько лет до Уитмена простодушный Фет гомеопатическими дозами вводит верлибр в мягкую, слегка ритмизованную ткань. Подозреваю, что красноглазому кролику, одному из героев его стихотворения «Я люблю многое, близкое сердцу…», листья травы показались бы привлекательнее демократических идеалов.

Прекрасным верлибристам Блоку и Хлебникову, известным своими демократическими симпатиями, можно противопоставить авторов также отличных верлибров Кузмина и Гумилева, которых демократами не назовешь.

Словом, содержательные связи верлибра и демократии сомнительны, еще сомнительней их формальные связи. Верлибр в ХХ в., особенно в западном варианте, явно тяготеет к элитарности. При этом псевдодемократизм формы и кажущаяся элитарность содержания стали жирной приманкой для графоманов.

Размер и рифма – органы самоуправления стиха. Они сами очищают строку от мусора, требуют нужного слова, зачастую диктуют образы, подсказывают метафорические ходы. Поэт-верлибрист, добровольно отказавшись от них, остается диктатором в пределах текста (о каком демократизме можно говорить в таких условиях?), и ему приходится самому нести ответственность за все, в том числе особо – за весомость художественного результата.

Едва ли существует единое понимание верлибра. Я почти готов принять его определение (из отличной книжки О. Овчаренко[20]) как стиха, предусматривающего смену мер повтора. Смену мер, но не их отсутствие. К сожалению, автор книги не согласна считать верлибрами стихи со свободным чередованием размерных строк, почему-то относит к верлибру некоторые полностью рифмованные стихи и не видит грани между верлибром и поэтической прозой. Впрочем, грань эта не всегда важна. Важнее антиномии «стихи – проза» становится другая антиномия – «литература – не литература».

Литературу можно определить не по степени свободы писателя, а по степени обязательности и закрепленности за своим местом каждого слова. Верлибр, чтобы оставаться в пределах поэзии, должен иметь жесткую структуру текста, обусловленную приемом или суммой приемов. Дело не в том, что я предпочитаю жестко организованные тексты, а в том, во-первых, что без приема никакого искусства не создашь, и, во-вторых, нечто, претендующее быть искусством, вряд ли будет воспринято таковым без жесткой организации. Сама возможность эстетического потребления вещи – в ее гармоничности, а не наоборот. Скажут, что для создания гармонии одной структурированности текста мало, надобно ведь и вдохновение. Вспомним, однако, пушкинскую оценку «Божественной комедии» («…единый план… есть уже плод высокого гения»). Противостоит ли вдохновение организации текста? Напротив. Вдохновение, видимо, и есть способность поэта наилучшим образом организовать текст.

Конечно, сухость этой формулы может покоробить или даже оскорбить кого-нибудь.

Обратимся к примерам. Среди современных петербургских поэтов известнейший верлибрист – Аркадий Драгомощенко[21]. Имеет смысл начать с предисловия к его книге «Небо соответствий»: «…торжество посредственности вызвало протест, результатом которого стало появление “нетрадиционалистов”, разрушителей стереотипа клише, стандарта, отрицателей дутых авторитетов и протокольных форм». И далее: «…не каноническая подчиненность и управление в синтаксических структурах, а инверсии, логические цезуры, ассоциативные связки далеких, противостоящих понятий и образов: таковы особенности письма Аркадия Драгомощенко».

Я не большой поклонник разрушителей, даже если они разрушают только стереотипы. В отличие от известного тургеневского персонажа, я не впадаю в безотчетный восторг, когда при мне говорят, что не должно признавать авторитетов. В культуре мне подозрительна сама установка на разрушение. Впрочем, вторая цитата приносит некоторое облегчение: приемы, указанные в ней, не новы; поэзия ХХ века давно уже освоила их в творчестве мастеров, далеких от разрушительных идей. Я уже не говорю об инверсии, облюбованной русскими поэтами с силлабических времен. Однако автор предисловия А. Плахов, думается, смягчает и приукрашивает реальное положение вещей. Драгомощенко пишет, сознательно ориентируясь на разрушение, а не на созидание гармонии, на дезорганизацию текста. В этом ему видится род новации. Смоделируем возможный диалог между поэтом и критиком.

Критик. Это ни на что не похоже.

Поэт. Значит, я новатор.

Критик. В этих стихах нет смысла.

Поэт. А) Вы не способны его понять.

Б) В них и не должно быть смысла.

Критик. Здесь нарушены грамматические связи, поэт плохо знает язык, на котором пишет.

Поэт. Ваши грамматические правила – для посредственностей и дутых авторитетов.

Критик. Эти метафоры не отличаются точностью.

Поэт. Это свободные ассоциации, поток сознания.

Критик. Он неуязвим и непробиваем.

Возвращаюсь к монологу. Собственно, в потоке сознания не было бы ничего дурного, но вдохновение, увы, не водит этого поэта даже за нос, иначе тексты были бы хоть как-то организованы. В этих стихах (?) случайно, необязательно все.

Идея универсального клея сползает плачем по чуду,
Кристаллическая решетка вопроса –
ответа остов сквозящий
брезжит в неосязаемом миге сдвига…

Здесь можно прерваться, а новое стихотворение начать со следующей строчки и вообще сделать любые перестановки. Например:

Идея универсального клея сползает слезой по щеке
(слюной по подбородку, соплей по губе и т. д.)
Чугунная решетка вопроса –
ответа фонарный столбик,
суслик в пустыне подвижных барханов…

Не вижу принципиального различия между этими текстами. В качестве поэзии оба они равно бессмысленны. Так забывают открытый кран, и вода течет, и раковина уже заржавела.

Есть и откровенные промашки, когда прием (инверсия) возникает спонтанно:

…в сознание входит (оно) с реверса вещи,
как провисая монетой.

Не хочу разбираться, что есть «оно», не буду останавливаться на неудачном соединении сравнения с деепричастным оборотом (хоть бы «будто» добавил), но это «как» решительно выглядит существительным во множественном числе родительного падежа. Возможно, меня обвинят в нежелании вникнуть в смысл. Утверждаю, однако, что любая попытка логически осмыслить эти стихи разрушит их. Вот законченное предложение:

Воронка живая,
В весле, сама того не ведая, бывшая,
открывается пустоте сродни семени.

Допустим, что весло в воронке наоборот дает воронку в весле (хотя зачем?[22]), но кто объяснит, почему эта воронка бывшая, экс-воронка? А чем она стала теперь? Или кем? Что сродни семени – пустота, воронка или открывается? Вопросы эти не здравы: на месте воронки мог оказаться воронок, на месте пустоты – густота, на месте семени – бремя, время, вымя и т. д.

Верлибр требует великой искусности; Драгомощенко не обладает ни ею, ни чувством меры, ни вкусом. Он просто ставит себя не вне традиций, а вне литературы вообще, уходя за пределы художества в область чего угодно.

Значит ли это, что современный верлибр невозможен? Приведу стихотворение В. Лейкина, которое, кстати, удивительно подходит к теме разговора.