Заговор букв

III

Часть IV, глава I. Диалог офицеров

Мировая война в разгаре. В офицерской землянке завязывается политический спор между большевиком Бунчуком, потенциальным кадетом Калмыковым и монархистом Листницким. Присутствуют при споре «аполитичные» Чубов и Меркулов. Нас, как и в предыдущем эпизоде, будут интересовать знаки авторского отношения к тому, что говорят персонажи, поэтому нет смысла подробно рассматривать весь диалог, достаточно остановиться на ключевых моментах.

Так или иначе по ходу диалога автор обозначает свое отношение ко всем персонажам. Доминирует, конечно, Бунчук. Он силен тем, что ему, как настоящему большевику, истина известна, осталось только убедить других. Он «ломает взгляд Чубова», который пытается шутить над его убежденностью; он засыпает аргументами Калмыкова, у которого в запасе есть только сомнительное словечко «ересь»; он уничтожающе думает о Листницком: «Ты прежде всего болван, а потом уж самодовольный солдафон». Единственный персонаж, не вызывающий отторжения или презрения, но не такой мощный, как Бунчук, – это «седоватый подъесаул» Меркулов, только подыгрывающий спорщикам редкими вопросами и сам, видимо, ни в чем не уверенный. Собственно, и симпатию он может вызвать пока только тем, что представляет собой (в большей степени, чем грубовато-ироничный Чубов) почву, на которой идеи Бунчука могут прижиться, скрытого союзника Бунчука. Кажется, с авторским отношением все ясно. Правда, одна деталь в диалоге может нас насторожить (если мы, конечно, читали Шолохова в издании 1945 года и знаем, как иногда прорывается его истинное отношение к людям штокмановского типа) – реплика самого Бунчука: «…было бы смешно мне, члену РСДРП, большевику, не разделять точки зрения своей партийной фракции». Диалог продолжается достаточно долго, зачитывается даже значительный фрагмент из какой-то большевистской статьи (то есть публицистика грубо «вбрасывается» Шолоховым в художественную ткань), и когда Бунчук уходит, офицеры продолжают обсуждать его мнения и поведение, а Листницкий даже пишет донос. Но кульминация (с точки зрения авторского отношения ко всему этому) наступает задолго до конца спора. Процитируем большой фрагмент: «Есаул Калмыков сидел, обминая вислые усы, остро поблескивая горячими монгольскими глазами. Чубов лежал на кровати и, вслушиваясь в голоса разговаривающих, рассматривал прибитый к стене, пожелтевший от табачного дыма рисунок Меркулова: полуголая женщина, с лицом Магдалины, томительно и порочно улыбаясь, смотрит на свою обнаженную грудь. Двумя пальцами левой руки она оттягивает коричневый сосок, мизинец настороженно отставлен, под опущенными веками тень и теплый свет зрачков. Чуть вздернутое плечо ее удерживает сползающую рубашку, во впадинах ключиц – мягкий пух света. Столько непринужденного изящества и подлинной правды было в позе женщины, так непередаваемо красочны были тусклые тона, что Чубов, непроизвольно улыбаясь, залюбовался мастерским рисунком, и разговор, не достигая слуха, уже не проникал в его сознание.

– Вот хорошо-то! – отрываясь от рисунка, воскликнул он, и очень некстати, потому что Бунчук только что кончил фразой:

– …царизм будет уничтожен, можете быть уверены!»

Чубову, с его склонностью к шутовству, и не снилась столь мастерски спланированная комедийная ситуация. Увлеченные спором офицеры этого даже не замечают, но внимательный читатель не заметить этого не может. Над кем же предлагает посмеяться автор? Уж точно не над солдатской тоской по женщине, не над мастерством Меркулова и не над политической наивностью Чубова (еще неизвестно, кому принадлежит мысль о «подлинной правде» – Чубову или автору). Описание (несомненно, авторское) рисунка стилистически так противоречит прямолинейной публицистике спора, цитате из газеты, что остается единственное решение: «подлинная правда» – за Меркуловым, за общечеловеческим, а не партийным. Смешны спорщики, а не Чубов. Тот же Меркулов после ухода Бунчука рисует его портрет, между делом характеризуя хорунжего так: «сильная морда». И в этом – понимание художником Бунчука-человека, а не Бунчука-большевика.

Это всего лишь один, но очень характерный случай, когда автор «Тихого Дона» ставит человеческое выше партийного; но дело в том, что именно эта линия в романе проводится столь настойчиво, что никакие редакторские правки или критические интерпретации не в состоянии вытравить эту мысль из шолоховского текста. Шолохов-продотрядовец по-своему участвовал в гражданской войне, к которой призывает Бунчук вслед за Лениным, но Шолохову-гуманисту отвратительно все, что направлено против человеческой жизни.

Обратимся к еще одному эпизоду с Бунчуком, где это авторское отношение проявляется с особенной остротой.