Заговор букв

О лучшем и главном

Литературная жизнь (как, впрочем, и всякая другая) суетна, и у меня нет ни возможности, ни желания уследить за движением поэтического рейтинга. Вчера, например, кого-то объявили лучшим, талантливейшим поэтом нашей эпохи, но к вечеру передумали и назвали главным поэтом современности другого. Читаю обоих – и убеждаюсь, что они даже не профессионалы: всё в их стихах случайно, кое-как (фамилий не называю, потому что об этом даже спорить неинтересно). В спорте говорят: игра забудется, результат остается. В искусстве не так: игра и есть результат. Причем категорически неважно, сколько было зрителей и за кого они болели. Голосованием вопросы искусства не решаются. Есть вещи поважнее демократии.

Я еще ни разу не слышал, чтобы петербургского поэта Дмитрия Коломенского когда-нибудь называли лучшим или главным. Да это и ни к чему. Пора прекращать мыслить в категориях чемпионата России по литературе. Коломенский, кстати, автор двух или трех десятков превосходных стихотворений, а это много; зачастую, чтобы результативно «остаться», достаточно и нескольких строчек. И очень хочется написать об одном стихотворении, вызвавшем между делом целую бурю возмущения в интернет-стакане. Внешне оно действительно выглядит резковато. Привожу его полностью.

Одна еврейка, нагуляв живот
От Бога ли, что на небе живет,
От ангела иль все-таки от мужа,
Рожала волей случая в хлеву.
Был дождь. И рядом вол жевал траву.
И спал осел, и всхрапывал к тому же.
Щекой прижавшись к сизой полутьме,
Иегович? Иосифович? – мне
Плевать – сопел в две дырочки на сене.
Иосиф шевелил огонь в золе,
Пока текло, текло по всей земле
И выло в вышине над ними всеми.
И, мальчику тому не брат, не сват,
Я признаю, что этот вечер свят,
Что благодать на нем и все такое,
Поскольку спал младенец, и над ним
Лицо Марии было, словно нимб,
Исполненное света и покоя.
Поскольку средь ненастья и ветров
Горел костер, теплом клубился кров,
В дыму сушилась влажная рубаха,
Ребенок был, и были мать с отцом,
И вол был с человеческим лицом,
И в темноте наигрывали Баха.
Огонь поблек. В углах сгустилась мгла.
Младенец спал, и мать его спала.
Вверху, над пасмурною пеленою,
Плыла предутренняя синева.
Но тут в дверях возникли три волхва –
И рай пропал, и началось иное.

Задача рождественской лирики – показать величие через простоту, сакрализовать то, что внешне выглядит как профанное, в плохом случае – умилиться (чаще всего – в связи с собственным свежеприобретенным религиозным опытом, чувством конфессиональной причастности). Коломенский подходит к этой задаче с противоположной стороны, даже с подчеркнуто, прямолинейно противоположной. Перифраза «одна еврейка», просторечный и даже как бы оскорбительный по отношению к Марии оборот «нагуляв живот», ремарка во второй строке о месте прописки бога – все это выдержано в традициях Ярославского – Эффеля. То есть прикидывается выдержанным в этих традициях. О последнем говорит сама неловкость оборота («что на небе живет»), будто бы рассчитанного на вчера научившегося читать комсомольца 20-х годов. Никакая это не неловкость: это прекрасная поэтическая сложность, потому что объектом иронии здесь только внешне являются евангельские персонажи, а по сути – радостно клюющие на эту стилистическую наживку неофиты, а также и сам автор (пардон, лирический герой), вынужденный прибегать к дешевому отрицанию ради последующего утверждения дорогих ему образов. И чем более неловко чувствует себя автор в роли просветителя-атеиста, тем грубее и ниже стилистика первой строфы. И евангельские же вол с ослом тоже просты и грубы, вот только через них проглядывает формулировка ветхозаветной заповеди (см. «Исход», ХХ), и оттого все сразу перестает быть простым и грубым.

Вторая строфа доводит стилистический и идеологический конфликт до предельной остроты за счет двух нехитрых приемов – остранения и использования вводной конструкции с резко обозначенной модальностью. Без иронического подбора подходящего отчества и энергичного «мне плевать» мы получили бы добротную сусальную картинку. А так в наличии – столкновение самого глубокого сочувствия к младенцу и полного равнодушия к его божественному статусу. И в этом (младенец – всё, статус – ничто) мне видится важнейший и истинно гуманистический – без всякой иронии говорю – посыл поэта к читателю. Пародийная цитата из Пастернака-Живаго, большого специалиста по религиозной лирике, помогает свести конфликт небесного и земного в пейзажный образ:

…Текло, текло по всей земле
И выло в вышине над ними всеми.

Позволю себе небольшое отвлечение. Когда-то молодой и талантливый Николай Тихонов, по-акмеистически пытаясь утвердить земное за счет небесного, обмолвился знаменитой строфой:

Праздничный, веселый, бесноватый,
С марсианской жаждою творить,
Вижу я, что небо небогато,
Но про землю стоит говорить.

Строфа, разумеется, роскошная, но промашка все-таки вышла: все марсианское устойчиво воспринимается землянами (других-то читателей стихов пока не замечено) как небесное, не-земное, поэтому либо у тихоновского героя жажда творить небогата, либо небо не такое уж нищее. Это я к тому, что у Коломенского как-то убедительнее получается разом объединить и противопоставить небесное и земное, и оба эти действия ведут к изменению привычного соотношения между сакральным и профанным. Ни в коем случае не хочу сказать, что это страшно оригинально. И чтобы подтвердить эту мысль, позволю себе еще одно отступление.

В блоковской «Незнакомке» соображение о том, что истина в вине, звучит на двух языках: один раз в профанном, плоском значении, другой – в символическом. Интересно, что для выражения обыденной пьяной пошлости Блок использует латинский язык, а для символического прозрения – русский. И это неожиданно, потому что в потоке русской речи скорее латынь могла бы восприниматься как носитель сакральной информации (в самых разных культурах и субкультурах именно малопонятный язык выполняет функции сакрального: та же латынь у католиков или медиков, старославянский у православных и т. д.). Собственно, к этому же приему прибегает и Коломенский.

В третьей строфе Коломенский продолжает гнуть линию «на понижение», но уже только оттого, что, как всякий неграфоман, стыдится собственного пафоса. Об этом свидетельствует и встроенная в строку идиома («мальчику тому не брат, не сват»), и разговорный оборот «и все такое». Все остальное в этой строфе – это уже высокое утверждение земного, понимаемого как сакральное. И лицо Марии сравнивается с нимбом потому, что нимб – условность, а отношения матери и сына безусловны и тем святы. Не надо стесняться человеческого. Человеческая физиология подуховнее иных идеалов будет: лишь бы одухотворялась эта физиология человеческим, то есть истинно сакральным, а не придуманно-божественным. Очеловечивание грубого быта доводится до того, что и вол в четвертой строфе приобретает человеческое лицо, что, конечно, равно сакрализации. Упоминание Баха, вполне человека, раз за разом воспроизводившего музыку сфер, ведет к той же мысли: истинно сакральным может быть только истинно человеческое. Всякая попытка подняться над человеком, посмотреть на него с точки зрения бога заканчивается какой-то надмирной скукой, в конечном итоге – пошлостью, к которой так легко взмывает всякий романтизм.

Но тут в дверях возникли три волхва –
И рай пропал, и началось иное.

В последних строчках носители псевдосакральности вторгаются в пространство поэзии и разрушают его, направляя человеческую историю в стандартное русло божественного. И тут поэту становится скучно, и стихотворение заканчивается: начинается профанация сюжета волхвами.

Мне нравится поэзия Коломенского, потому что я вижу в ней то, что резко отличает собственно поэзию (сакральное) от пошлости (профанного). Задача поэта – одухотворить реальное, увидеть поэзию в том, в чем не-поэты ее не видят. А высасывать мифы из пальца, отрицая все вокруг себя (и себя в том числе) просто потому, что не умеешь видеть и понимать, – это занятие для пошляков. Ну или для лучших и главных.