Заговор букв

«Отцы и дети»

Пейзажи Тургенева, зачитанные до дыр барышнями в XIX веке и методистами в веке ХХ, потеряли для нынешнего юношества, кажется, не только свою прелесть, но какой бы то ни было смысл. Если не постараться вернуть этот смысл на сравнительно понятном этому самому юношеству языке, то вслед за пейзажами канут и диалоги, и последние воспоминания о писателе Тургеневе, а из его героев в памяти народной останется только Муму, да и то благодаря анекдотам. Поэтому на пейзажах останавливаться надо, но не с целью наслаждаться красотами тургеневского стиля, а с целью включить их в контекст произведения. С этой точки зрения весьма удобен для разбора пейзаж из третьей главы, увиденный глазами Аркадия.

«Места, по которым они проезжали, не могли назваться живописными». Предлагаемый автором вид производит на идейного, социально озабоченного Аркадия сначала не поэтическое, а противоположное поэтическому впечатление. Нагнетание эпитетов с отрицательным эмоциональным зарядом этому способствует: леса Аркадий видит «небольшие», кустарником они усеяны «редким и низким», берега речек «обрытые», пруды – «крошечные», плотины на них – «худые», избенки в деревеньках (обратим внимание и на уменьшительные суффиксы, которые не столько ласкают слух, сколько делают картинку жалкой и убогой) «низкие» (это слово встречается второй раз за несколько строчек), крыши на избенках «темные, часто до половины разметанные», то есть соломенные, скормленные скотине в голодуху, молотильные сарайчики «покривившиеся», гумна «опустелые» (сразу вспоминается Лермонтов со строчкой о полном гумне), церкви если кирпичные, то с «отвалившеюся кое-где» штукатуркой, если деревянные, то с «наклонившимися» крестами, кладбища «разоренные». Единственный раз, когда суффикс работает на увеличение, это касается «зевающих воротищ возле опустелых гумен». Через эти воротища, надо полагать, и уплывает богатство русской земли, как песок сквозь пальцы. Итого мы получаем 14 эпитетов, уничтожающих всякую мысль о том, что среднерусская природа бывает прекрасной. Неудивительно, что «сердце Аркадия понемногу сжималось». Сообщив читателю, что происходит с героем, Тургенев продолжает свои экзерсисы в подыскивании уничтожающих эпитетов, не забывая при этом об уменьшительных суффиксах. Приведем следующие два предложения без купюр, выделяя курсивом то, на что следует обратить внимание: «Как нарочно, мужички встречались все обтерханные, на плохих клячонках; как нищие в лохмотьях, стояли придорожные ракиты с ободранною корой и обломанными ветвями; исхудалые, шершавые, словно обглоданные, коровы жадно щипали траву по канавам. Казалось, они только что вырвались из чьих-то грозных, смертоносных когтей – и, вызванный жалким видом обессиленных животных, среди весеннего красного дня вставал белый призрак безотрадной, бесконечной зимы с ее метелями, морозами и снегами…» Читателя и Аркадия Тургенев добивает двумя сравнениями (ракиты сравниваются с «нищими в лохмотьях», а коровы «словно обглоданные») и мистическим ужасом, веющим от последней фразы с ее «смертоносными когтями» и «белым призраком». Чума, да и только. Жалкая и страшная картина всеобщего разорения доведена до патетических высот, и теперь требуется рефлексия. Ее Тургенев доверяет Аркадию. Мысли Аркадия двухслойны. Если мы обратимся к книге Е. Г. Эткинда «Психопоэтика. Внутренний человек и внешняя речь», то поймем, почему это так, хотя о романе «Отцы и дети» исследователь и не пишет. Первая порция мыслей, переданная прямой речью, состоит из книжно выстроенной фразы. Аркадий думает так, как он должен думать, принадлежа к поколению критически и прогрессивно настроенных молодых деятелей: «Нет… небогатый край этот, не поражает он ни довольством, ни трудолюбием; нельзя, нельзя ему так остаться, преобразования необходимы… но как их исполнить, как приступить?..» Однако солидные и по содержанию, и по синтаксису мысли Аркадия ставятся под ироническое сомнение автором, видящим тот же пейзаж и самого Аркадия не как деятель, а как художник. И следующий абзац разительно отличается от предыдущего: «Так размышлял Аркадий… а пока он размышлял, весна брала свое. Все кругом золотисто зеленело, все широко и мягко волновалось и лоснилось под тихим дыханием теплого ветерка, всё – деревья, кусты и травы; повсюду нескончаемыми, звонкими струйками заливались жаворонки; чибисы то кричали, виясь над низменными лугами, то молча перебегали по кочкам; красиво чернея в нежной зелени еще низких яровых хлебов, гуляли грачи; они пропадали во ржи, уже слегка побелевшей, лишь изредка выказывались их головы в дымчатых ее волнах. Аркадий глядел, глядел, и, понемногу ослабевая, исчезали его размышления… Он сбросил с себя шинель и так весело, таким молоденьким мальчиком посмотрел на отца, что тот опять его обнял».

Тургенев не показывает в подробностях, как именно «исчезали» размышления Аркадия, потому что никакой прямой речью выразить это нельзя; переход настроения совершается невербально. Меняется точка зрения; эта новая точка зрения (не публицистическая, а художественная) захватывает и читателя, и героя, и автора. Место несколько фальшивых, навязанных Аркадию (средой, книгами, собой) и потому так правильно высказанных рассуждений занимает непосредственное ощущение молодой счастливой жизни, которое идет ему гораздо больше, потому что отвечает его природной сущности; тогда-то и возникает у чувствительного ко всякой поэзии Николая Петровича потребность обнять сына. Интересно, что слова, работающие в предыдущем абзаце на «понижение», здесь значат совсем другое. Эпитет «низкие», относящийся к яровым хлебам, несет обещание, а белый цвет, символизировавший ранее зиму и смерть, теперь относится к молодой ржи. Кстати, предыдущий абзац был почти бесцветным, здесь же картина иная: от золотисто-зеленого «всего» до красиво чернеющих грачей. Впрочем, повторимся, не столько гамма изменилась, сколько отношение к ней.

Таким образом, весь пейзаж введен для того, чтобы познакомиться с героем – учеником и другом Базарова, а не из чистой любви автора к картинам природы. И уже здесь видно, сколь далек Аркадий от Базарова, как не идет ему принятая поза деятеля, уже здесь предрешено, что друзья разойдутся. Для Аркадия возможно это весеннее, почти растительное счастье, для Базарова – нет. И отношение автора к Аркадию двоится: Аркадий-нигилист вызывает его иронию, Аркадий-юноша ему симпатичен. И если потом, после знакомства с Ситниковым и Кукшиной, мы зададимся вопросом, чем Аркадий отличается от них, то у нас будет готов ответ: вот этим, то есть способностью иногда, забываясь, быть самим собой. Пародийные нигилисты пошлы в нигилистическом наряде и ничтожны без него. Аркадий тоже в качестве нигилиста смешон, зато в качестве человека нисколько не ничтожен. И в конце романа, когда из мертвого Базарова вырастает если не лопух, то елка, ставший самим собой Аркадий делает свое весеннее дело: вьет гнездо, выводит птенцов, в общем, идет в ногу с жизнью, а не против нее.

2