Заговор букв

Об одном стихотворении Александра Гуревича

Александр Гуревич умер год назад.[32] Незадолго до этого вышла его последняя книга стихов и переводов – «К исходной точке». Книга эта во всех отношениях замечательна, потому что автор ее был яркой личностью и значительным поэтом. Несколько вечеров, посвященных Гуревичу, прошли с успехом. Я имею в виду то, что залы на 50-60 мест заполнялись до отказа, а это сейчас может говорить о серьезном интересе к поэту. Точнее, об интересе серьезной публики, потому что остальная удовлетворяет свои культурные потребности каким-то другим способом.

Впрочем, не думаю, что об этом стоит печалиться. В статье «О назначении поэта» Блок справедливо заметил, что «сущность поэзии, как всякого искусства, неизменна; то или иное отношение людей к поэзии в конце концов безразлично». И вправду, хорошие стихи не станут хуже оттого, что кто-то их не прочитал.

Поэзия А. Гуревича, без сомнения, относится к высокому искусству и по мастерству, и по искренности, и по глубине. И она заслуживает не только общих (пускай и восторженных) оценок, но и детального изучения. Поэтому я остановлюсь на одном (первом) стихотворении в книге с нескромным намерением не остаться голословным в своих эмоциях.

Двадцатистрочное стихотворение состоит всего из двух предложений, что свидетельствует о связности и свободе поэтической речи. Связность и свобода – признаки большого мастерства, подкрепленного вдохновением. О большом мастерстве говорит любая строка, любой оборот.

Той, с которой живу, коротая зимы,
словно меря лыжами целину,
той, с которой весны так долго длимы,
что на вид сливаются все в одну,
той, с которой не написать портрета
близоруко – точней, без чьего лица
на холсте в пейзаж не заглянет лето, –
я еще не высказал ни словца.

Анафора («Той, с которой…») поддерживает напор первых строф, создает интонацию и подготавливает парадоксальную восьмую строку: ведь перед ней уже целых семь строк, наполненных словами о «той, с которой». Возникает внутренний конфликт, обязательный, по Выготскому, предложившему в свое время очень точный термин «противочувствие», для каждого настоящего произведения искусства.

Но движение стиха обеспечивается не только анафорой. Все поэтические средства используются максимально. Мы не успеваем внять превосходной, построенной на анаграммах («той… которой… коротая») инструментовке первой строки, как должны уже соотносить ее со второй, где нас ждет сравнение, превращающееся в целую картину, а там наплывает третья со своей звуковой игрой (короткие зимы – долгие весны). Обращаясь к первоначальному смыслу глагола «коротать», поэт насыщает значением каждую морфему и до предела уплотняет стих. В четвертой строке мы наталкиваемся на гиперболическую подчинительную конструкцию: удлинение весен отменяет зимы напрочь (правда, только «на вид»), жизнь превращается в сплошное весеннее торжество. Но сравнение во второй строке, к которому пора вернуться, не становится фикцией. Просто зима («целина») – это необжитая, новая территория жизни, а весна – обыденность, постоянное ее состояние. Поэтому кажущееся столь привычным, даже затасканным, противопоставление хорошей весны плохой зиме приобретает характер новизны за счет игры оттенками смыслов.

В пятой – шестой строках к анафоре добавляются переносы (так называемые анжамбеманы), которые не столько «рвут» стихотворение (чего, например, добивается обычно Цветаева), сколько крепче связывают его. Слово «близоруко» рождает разные ассоциации, но скорее всего несет метафорическое значение («глупо», «неправильно»), хотя и буквальное (нельзя писать портрет, если не видишь лица) не упускается. Ну и конечно, в движении предложения учтено движение времени: вслед за зимой и весной логично следует лето, хотя действует здесь не логика природы, а логика любви, потому что лето не мыслится без появления женщины – героини стихотворения. При этом поэт ни на секунду не выпускает из внимания то, что он создает произведение искусства, отсюда – «портрет», «пейзаж», «холст», отсюда – в лучшем смысле слова картинность, о которой я уже говорил по поводу сравнения во второй строке.

Второе предложение лишено того напора, который организует первое. Оно построено совершенно иначе: А. Гуревич как бы нащупывает нужную ему метафору, превращая стихотворение в целом не в высказывание, а в обещание высказывания (примерно на том же эффекте построена мандельштамовская «Ласточка», в которой автор, создавая гениальное стихотворение, пишет о том, как не может подобрать слова), в то время как сказано уже очень много и весомо. Поэт предлагает нам две метафоры, правда, сложность их такова, что лучше их назвать метафорическими комплексами.

Не скажу, пожалуй, его и ныне:
просто буду слышать, как каждый шаг
отдается говором рощ в пустыне
пробужденной лестницы… – нет, не так:
обнажу вишневую мякоть – чтобы,
раскусив, как кость в глубине тверда,
окружить идею любви до гроба,
о которой с детства просил всегда,
плотью дней, то сладких, то вязко кислых,
и привычкой быть у тебя в долгу –
может быть, неоплатном во многих смыслах,
но который лишь я оплатить могу.

Первая картинка – женщина, к шагам которой прислушивается герой. Пожалуй, степень метафоризации текста тут чрезмерна. В какой-то момент читательское восприятие, утомленное представлениями о «говоре рощ», «пустыне лестницы», «пробужденной лестнице» (три метафоры плюс метафорический эпитет на три строки), не поспевает за автором. Понимая это, Гуревич ищет иную, более ясную и цельную метафору любви, но я бы не отнес эти строки к неудачам стихотворения, напротив: читатель наблюдает самое таинство работы поэта, это своего рода «прямое включение» в творческое действо, когда на наших глазах идут поиски определения любви и отбрасываются черновые варианты. С другой стороны, ясность и цельность образа надкушенной вишенки не исключает его сложности. Сочетание слов «обнажу вишневую мякоть» так или иначе влечет эротические ассоциации, а твердость идеи «любви до гроба» противопоставлена «плоти дней», которой она (идея) окружена. Противопоставлена – и объединена. Это бездонно-диалектическое понимание жизни сформулировано и в последних строках, уже лишенных тропов, но имеющих иную ценность: мы слышим здесь предельно убедительную интонацию не только нежного и любящего, но мужественно констатирующего жестокие парадоксы жизни человека.

Рискну утверждать, что столько поэтических достоинств, глубины мысли и чувства можно встретить лишь в стихах выдающихся поэтов. В итоговой книге А. Гуревича большинство его стихов – как раз такого уровня. Вывод, кажется, напрашивается.

Вместо предисловия