Заговор букв

Исправленный авторский вариант: «Приземлились. Все в порядке. Васятка». Как мы видим, первый и третий блоки Чудик не тронул. Предположив, что наибольшее раздражение телеграфистки вызвала фольклорная игровая вставка, он заменил ее безликим, не несущим эстетической информации «Все в порядке». Телеграмма теперь стала значительно бедней, чем вначале, но все-таки сохранила своеобразное обаяние личности Чудика и индивидуализированный отголосок его отношений с женой.

Вариант телеграфистки: «Долетели. Василий». От первоначального варианта не осталось ничего, разрушена даже тройственная структура. Тут уже нет ни метафор, ни поэзии, ни личности. Стандартизированный «открытый текст» в них, по представлениям телеграфистки, не нуждается.

Чудик не всегда понимает городских людей, но пытается с ними соглашаться. Он с уважением слушает разговор шляпы и женщины с крашеными губами и даже старается учиться у них; не обижается на «интеллигентных» собеседников в поезде и самолете, скорее склонен оправдываться перед ними; принимает с удивлением, но без обиды редакторскую правку телеграфистки. Ищет мира он и со снохой, с которой знакомится впервые. Отношения со снохой – пятый, последний и наиболее острый эпизод в ряду столкновений Чудика с миром города.

В первой же фразе снохи мы слышим знакомые раздраженные интонации лысого читателя и телеграфистки (сравним: «Почему надо обязательно руками трогать?» и «А можно не орать?»; «Вы – взрослый человек, не в детсаде» и «Вы же не на вокзале, верно?»). Городские люди (надо понимать, что определение «городские» по отношению к оппонентам Чудика весьма условно; обстановка, в которой живет его брат – деревянный дом с крылечком, сарай, – пограничная с деревенской) не принимают Чудика, как говорится, на дух не переносят, он изгой среди них, человек низшей касты. Брат Чудика подводит под это неприятие теоретическую базу, объясняя, за что невзлюбила нашего героя сноха: «А вот за то, што ты – никакой не ответственный, не руководитель. Знаю я ее, дуру. Помешалась на своих ответственных. А сама-то кто! Буфетчица в управлении, шишка на ровном месте. Насмотрится там и начинает… Она и меня-то тоже ненавидит – что я не ответственный, из деревни».

Брат Дмитрий, как и Чудик, в городе не свой, даже выучить название управления, в котором работает его жена, не сумел. Вместо «гороно» (городской отдел народного образования) он произносит «горно», ощутимо напоминающее древнее индоевропейское слово, связанное с корнем «гов» со значением «корова» (сравните русское «говядина» и английское cow). Реплика Дмитрия порождает единственный в рассказе «бунт» Чудика против городского чванства, правда, и этот бунт отмечен смирением: «Да если хотите знать, почти все знаменитые люди вышли из деревни. Как в черной рамке, так смотришь, – выходец из деревни. Надо газеты читать!..» Ценность деревни здесь – не самостоятельная, а прикладная. Получается, что важен лишь «выходец», тот, кто вышел из деревни, и важен постольку, поскольку внес вклад в эту новую городскую жизнь. Обращение к газетам как к авторитетному источнику тут особенно показательно (мы помним эпизод с читателем газеты). Но Чудик не только пытается отстоять ценность деревни для города, в его репликах далее проступает и подспудное понимание самоценности всего деревенского: «Деревня, видите ли!.. Да там один воздух чего стоит! Утром окно откроешь – как, скажи, обмоет тебя всего. Хоть пей его – до того свежий да запашистый, травами разными пахнет, цветами разными…» В поэтических фантазиях Чудик доходит до райских, почти потусторонних картинок в духе философа Н. Федорова (три поколения семьи, в том числе и покойные родители, пьют чай с малиной на веранде его деревенского дома). Чудику вторит Дмитрий с его чисто эстетическим неприятием городской моды на обучение детей игре «на пианинах» и фигурному катанию. Как раз эта реплика брата, заканчивающаяся словами «а не скажи, сразу ругань», подводит Чудика к важнейшему вопросу противостояния деревенских и тех, кто себя такими уже не считает: «Не понимаю: почему они стали злые?» Речь идет об агрессивном отторжении народной культуры городским мещанством и столь же агрессивном утверждении нового, городского стиля жизни, построенного на стандарте и массовых мифах. В этом смысле газета играет роль источника городского мифа (в дальнейшем ее заменит телевидение), неслучайно слово «газета» мелькает в рассказе часто и становится своего рода символом городского мировоззрения.

Чудик не существует только в пространстве народной культуры. В последнем абзаце мы узнаем о нем следующее: «Он работал киномехаником в селе. Обожал сыщиков и собак. В детстве мечтал быть шпионом». Профессия Чудика – уже городская, не связанная с сельским трудом. Его вкусы, помимо любви к народному творчеству, явно относятся к массовой культуре, причем даже не советской, а вообще городской (он ведь мечтает быть не разведчиком, а шпионом, то есть уже заражен бульварным романтизмом ХХ века). Можно сказать, что положение Чудика, как и всех шукшинских чудиков, межеумочное. Их тянет к деревенской народной культуре, самоценной и мощной, но обреченной, отмирающей, а уважение к псевдокультуре городской, которую они считают настоящей, лишает их защиты от ее агрессии. Брат Дмитрий первый же и предает Чудика, а заодно и самого себя и детей, пасуя перед злобой жены. Чудикам хорошо в месте, которого уже нет и не будет (вспомним веранду и чай с малиной); им больно от того, что их ненавидят за эту их особенность.

Василий Егорыч Князев и подобные ему оказались жертвами гигантских исторических перемен. Одна культура уничтожила другую, в которой они родились и в которой только и могли существовать. Может быть, Шукшин затронул самый больной вопрос истории ХХ века, не только русской, – вопрос о беззащитности традиции перед пошлостью стандарта. И дело не в том, что Шукшин – принципиальный консерватор (этого-то как раз, в отличие от В. Белова или В. Распутина, не было), а в том, что он честный художник, не придумывающий проблему, а откликающийся на настоящую боль.

Часть III