Том 2. Зубы желтого. 1919 год

2. Отовсюду

– Товарищ Малевский? – Штерн наклоняется с коня в окно Анучинского лазарета. Нагайкой по раме. – Доктор!..

– «Должно быть, еще спят», – подумал. Соскочил с лошади, и в сени.

А ему навстречу Ольга.

– Александр, ты к нам?.. Что?..

– Олек!.. Я сейчас уезжаю. Я приехал предупредить Малевского, чтобы вы позаботились приготовлением лазарета к эвакуации…

– Что… Японцы… Близко…

– Да нет еще… пока… Но готовым быть нужно. Может быть… мы их пропустим, не давая боев… Ты передашь ему сейчас же.

– Да, конечно… разбужу. А сам куда теперь?.. Саша… – и глаза, большие, серые, овлажнены: может-быть, утренней росой, или в них солнце заглянуло – брызгами через кусты, сквозь вишню… Я то еще… может-быть и… ну, да она крепкая – только гладит нежные, мягкие ноздри лошади Александра, – прижалась лицом к ее голове, а сама глазами на него… смотрит-смотрит…

– Ну, Олек!.. – и крепко обнял Ольгу, заглянул ей в глаза – прямо, просто… поцеловал, – ну!.. – еще взял и руку – поцеловал, а потом – одним махом на коня…

– Куда? – только успела сказать Ольга.

– Сейчас – в Анучинскую долину… а потом в Сучанскую, к Грачу. – Чуть нагнулся и каблуками в бока лошади… Быстро скрылся в вишнях и переулке, по улице за поворотом.

А внизу, в долине, по тракту уже скакали два всадника – Штерн, а с ним его ординарец.

Утро было такое пахучее, росное…

И Ольга шагнула в лазарет.

Иван Грач иногда зашибает, особенно он это любит делать перед боем.

– Ничего! – говорит он, – для крепости мускулов… – и при этом его русый ус шевелится, а глаза скашиваются на эфес старой отцовской казацкой шашки.

– Добре! – и крякает смачно.

Новиков и Ветров – старые партизаны ему свое, а он свое…

– Штерн говорил – размыкаться, пропускать…

– Э-э-э!.. хлопцы… Куды ж воно пропускать… Это ж не ханжу в горло… Воны прокляты макаки все позорят… хрестьян разгонят; дивчин осрамят…

– А их сила!.. Разведчики говорят, полк сюда брошен… – Новиков не унимается.

– А мы им перцу берданочного посыплем…

И посыпали…

Все хорошо: Грач на коне, а с ним хороший эскадрон ребят. Фронт уже развернут. Глубоко, крылом по правому флангу посланы отряды Санарова и Млаева, а на левом – Ветров и Новиков… Все в порядке.

Тах-тах-тах…

– Эге ж!.. – Грач чуть вперед на седле – екнуло его казацкое сердце, усы щетиной.

Должно быть, разведка столкнулась.

Буух… – первый снаряд штурмовки.

Тат-та-та-та-та-та… – часто застучал пулемет. Ближе японские цепи.

И еще: бахх… – снаряд.

Жжжжжжиии… – через голову Грача.

Уже две японских атаки отбили – крепко держатся ребята. И вдруг сзади, с сопочки: тах-та-та-та-та-та… – и:

– Банза-ай!..

А спереди – снова японская цепь в атаку:

– Банза-ай!!..

– О, щоб тоби!.. – проклятая макака! – Ребята, за мной!.. – бросается в атаку Грач на коне, прямо в свои передовые цепи.

Но поздно – уже все смешалось: не выдержали хлопцы – тикают…

Только одиночные выстрелы…

На взмыленной лошади всадник по тракту.

Штерн придержал коня.

– Товарищ Штерн! – Сашка-комсомолец тяжело дышит, не может говорить.

– Ну?

– Грач разбит… Партизаны бегут… Ветров послал предупредить… Отряды не слушают командиров… Паника страшная… Патронов нет…

– Приняли бой?..

– Да!.. Японцы обошли…

Штерн нахмурился…

– Наши отступают… Куда?..

– На Анучино… Японцы за ними…

– Значит… в тылу уже… – молнией в голове: надо скорей предупредить Зарецкого у Ивановки… – Какой уже теперь бой – только бы вывести отряды из зоны окружения… – мелькают в голове обрывки решений, – да, так…

– За мной!.. – Штерн, свистнув нагайкой по коню, спускается карьером к Ивановке. За ним – ординарец, а за ординарцем – Сашка на измученной лошади едва поспевает…

Но и там поздно: хотя и разомкнулись отряды Зарецкого, но японцы идут широким фронтом – трудно зацепиться даже за сопки…

Под Мещанкой было зацепились, дали бой… Ну – только патроны все повыстреляли… а их…

– Что мошки, так и прет!.. – докладывает Зарецкий Штерну, – вот санитарные двуколки отбили… А что толку – патронов нет… Не будешь касторкой стрелять… А потом… – и Зарецкий ближе к седлу Штерна, – крестьянство гуторит – по домам… «не в силах»… – говорят…

– По домам!.. – голоса в отрядах кругом.

– Слышишь?.. Митинговать скоро будут… конец… – и Зарецкий крепко, матерно ругается и бьет свою кобылу, а сам к митингующим…

Штерн вспоминает: – старая история! – и невольная улыбка на молодых, пухлых губах. – Может-быть, еще не все потеряно? Надо хотя бы ядро удержать, организованно отступить… А остальных… пусть их… – и в самую гущу отрядов въехал.

– Товарищи!..

Все к нему – знают его, верят ему…

Замолкли.

И вдруг опять: та-та-та-та-та-та… – где-то совсем близко.

– В цепь!!. – громом Штерн.

Несколько десятков смельчаков залегли, а остальные…

…Сашка с Зарецким рядом в цепи… Метится макаке в рот, а сам думает: «пропала, кобылка…» Теперь я пеший кавалерист…

Едва вывел Штерн смельчаков.

– Большой недочет!.. – ругается, шагая тоже без лошади, Зарецкий.

Только и видно одну звезду, вон там, между ветвей… А дальше – ничего, тьма кругом. И холодно и сыро…

Не может повернуться… больно…

– А-а-а!.. – тихо стонет партизан, Левка-эмигрант.

Его берданка далеко отброшена. Сам он свалился здесь – больше не в силах брести и ее тащить…

Лежит и думает: «вот ребята бросили, а еще товарищи… Кругом тайга, ночь… Он не знает дороги – в сопках недавно… А нога ноет… – кость должно быть перебита… Пропал», – думает.

– Вот тебе и партизан… навоевал… – и тошно Левке. – Из Америки ехал… думал… А вот тут какая-то дурацкая пулька, и… приехал… И нет даже марли перевязать рану, и некому… Бросили.

Когда отступали – он только слышал команду Ветрова: – В цепь, товарищи, в цепь!.. – но какой там… не удержишь… Он тоже… да догнала проклятая…

«Неужели так-таки и пропадать…» – мелькают жуткие мысли в тишине осенней ночи. Такой чужой, чужой, таежной ночи.

Неужели он переехал Великий океан только за тем, чтобы где-то в кустах Приморской тайги погибнуть… А русская революция?.. Ведь он ехал в ней гореть и работать…

Ведь он еще так молод, ему так хочется жить и бороться за революцию…

…Нет!.. Он должен ползти… Он слышал, как кто-то крикнул, там, когда он падал: – в Анучино, там лазарет…

Нет!.. Он должен выбраться отсюда… Должен.

Рана заныла сильнее, но мускулы, молодые и крепкие, – хотят жить…

Безумно жить хочется… И перевернулся на живот и на локтях пополз… Винтовку не забыл – партизан…

Америка далеко… А здесь – русская революция, и он научится за нее драться…

И ползет Левка – только скрипит зубами от боли… Ползет и ползет…

А кругом ночь и тайга.

Ночью к костру еще одна эстафета.

Взял. Читает…

– …И там тоже!.. Разгром, полный разгром… – вслух произносит Штерн… – Бедняга Грахов: ему и пушка не помогла…

– Какая пушка?.. – Зарецкий подкидывает валежник в костер.

– Он с маяка снял… готовил нам сюда, и снаряды уже делали к ней…

Молчат.

Громко, тягуче, с присвистом храпит Сашка. Смаялся. Как пришли, разожгли костер – поел сала и ткнулся носом в хвою и…

Хррр… хоррр… хррррр…

– Ишь, кроет!.. Во все носовые завертки… – Зарецкий посмотрел, а сам ближе к нему и тоже прикурнул.

А Штерн сидит у костра и думает:

«Что-то у Спасска делается… Как Снегуровский – на него обрушился центральный удар горной японской дивизии. Как-то в Имано-Вакской долине, у Гурко… у Морозова… То же, наверное, что и здесь… Конец… конец повстанчеству…»

Но в глазах – огни костра и мысли его далеко: он думает об Урале, где бьется сейчас Красная армия…

Ничего – они сделали свое дело, они помогли Красной армии…

Ничего…

И освещает костер красными отблесками молодое, обросшее бородой, исхудавшее лицо Штерна. Освещает он еще и морду лошади: большой черный глаз и жующие губы, раздувающиеся ноздри…

Это лошадь Штерна.

…Вчера утром, рано – эти мягкие ноздри, голову, гладила чья-то белая, нежная рука, любимая рука…

Штерн думает: «Как-то они там с лазаретом…»

…Успели ли…