Том 2. Зубы желтого. 1919 год

4. В глубокой тайге

На постоялом – полно китайцев. Весь хунхузский отряд Куо-Шана там.

Бухта смеется:

– Так тебе, что Куо-Шан, досталось: комуниза или комунара?

– Комуниза!.. – скалит зубы китаец и рукой на пол, под нары… – места маю…[16]

– А твоя – комунара? – и тоже рукой на нары.

– Комунара!.. – Бухта хохочет.

– Комунара – хо! – Куо-Шан тычет под самый нос Бухты большой палец руки, – Комуниза – шибыко пухо!..[17]– большой палец пригибает, а мизинцем вверх. – Пи!.. Воцхо!.. – плюется Куо-Шан и топочет ногами.

Бухта не выдерживает – от хохота сваливается на нары.

– Комунара!.. – произносит спокойно Куо-Шан и забирается под нары и оттуда еще раз жалобно доносится: – Комуниза, – шибыко пухо…

– А вы, товарищ Бухта, куда?.. – Солодкий получил от него тоже пакет к Штерну.

– Отряд пойдет на китайскую сторону… к хунхузам… Ну, а я в Чернышевку пока отправлюсь… Буду держать связь с товарищем Снегуровским…

– Так я на обратном, пожалуй, к вам заверну…

– Очень хорошо… Вместе и пойдем оттуда. Я лошадей добуду… Да и отряд, наверное, к тому времени мой соберется… – Бухта встает. Они прощаются.

Солодкий выходит из зимовья – постоялого двора – и прямо в ночь, в тайгу и по тропе.

Он несет пакеты от Снегуровского к Штерну.

Солодкий, как рысь, – ловок и в тайге, как у себя за пазухой.

Знает все тропы.

Луна и белый плат шоссе.

– Матэ!..[18] – командует японский поручик.

Рота остановилась. Быстро сняты вьючные пулеметы. Отряд рассыпается в цепь вдоль шоссе.

Офицер с несколькими солдатами вышел на канаву – сели, и тихо по тайге гудит: ду-у… ду-у… ду-у… – фонический телефон.

– …Оть! Чорт! – Солодкий чуть носом не ткнулся в гальку шоссе. Остановился, – видит ясно – провод на ноге запутался…

– Макаки!.. Ну, и хитрые: уже протянули к Яковлевке провод…

Взял, поднял его, приложил к уху, слушает. А у самого лицо зеленое от луны… улыбается:

– Аната?.. – губами к проводу, – чтоб ты сдох!.. – бросает провод, – я тебе поговорю…

В Спасске полковник Арито в штабе ночью работает: полк батальонами брошен в тайгу.

Ду-у-у… ду-у… ду-уу…

– Слушаю! Кто говорит? – полковник по-японски в трубку телефона.

– Поручик… Сиедзу…

– Ага!.. Вы уже вышли на тракт…

– Да…

– Теперь…

…– Поговорите у меня… – и ножом чирк по проводу. А кругом тайга и луна.

Больше никого.

– Алло!.. – кричит в телефон поручик.

И дудит фонический телефон: ду-ду… ду-дуууу…

– … Итак, вы поняли, поручик?

Молчание.

– Алло, поручик!

Ответа нет.

– Боршуика! – топает ногами полковник, плюется. Кричит в соседнюю комнату: – Послать телефонистов на линию…

Дрожь пробегает по жилам у телефонистов. Сейчас, ночью в тайгу… Кругом, под каждым кустом партизаны… большевики – черный ежик на голове шевелится.

Но нельзя – дисциплина.

Поручик бросает трубку и тоже:

– Боршуика!.. – скрипит зубами.

– Макака!.. На, получи… Разговаривай теперь… – и кукишем в обрезанный провод. И Солодкий отправляется дальше, прямо целиной через тайгу на Чугуевку…

Он идет по серьезному делу – с пакетами к Штерну.

А это, с проводом – так… между прочим…

В деревне Сысоевке с одной стороны стоит японский отряд. Расположился, окопался. Поставил наблюдателя на крышу крайней большой хаты.

А с другой стороны деревни – тоже в крайней хате расположился за столом и с аппетитом «снидает» Солодкий.

Ничего – ему привычно.

Дид рассказывает, что только что позавчера ночью через Сысоевку прошел Штерн. Он вел нескольких раненых с собой – искал Анучинский лазарет.

– Бают… олонись, он быв у Чугуевцы… А мабуть теперь… Ново-Михайловцы…

– Значит, дид, там его надо искать?..

– Эгеж… сынку…

…И опять тихое холодное утро. Совсем осеннее. Желтые дубы глухо ворчат под шум осеннего ветра. В тайге стало светлее. – От опавших листьев шорохи, шум…

Зато иглы, хвои, точно еще больше посинели. – В синеве осеннего далекого неба, в синеве утренних туманов, в сини глухой, осенней, глубокой тайги.

С пригорка, к ключику, в цели, в глуши тайги, без тропы раскинуты одиннадцать палаток. Это – Анучинский лазарет, загнанный сюда японцами.

Ольга и Надя-санитарка уже давно поднялись, умылись в холодном ключе. Сварили на костре чаю и теперь будят Левку.

– Вставай, американец!.. – осторожно тянет за руку Надя.

Тот сначала что-то урчит, а потом…

– …Ну, да разве… В Метрополитене – не поеду…

– Ха-ха-ха-ха-ха!.. Ольга! Слышишь? Наш-то американец… в Америке едет…

Ольга улыбается… Она теперь спокойна и за него: Малевский сказал, – кость срастется… И за всех других раненых тоже спокойна… Теперь японцы перестали их травить… Потеряли, должно быть… Да и забрались-то они так далеко, что даже и свои-то едва находят. Александр два дня их искал, едва нашел. А вчера вот опять ушел… Никак не сидит… Неутомимый… Ну, да она знает, что он это не зря… Кругом так тяжело – разгром полный, крестьянство разорено японскими карательными отрядами… Они – тоже объедают… – да и нечего уж есть – все поели… Кулачье норовит предать… Партизаны затравлены – попрятались по заимкам… по покосам… Боятся всех, даже своих, – предают… Вот и надо как-нибудь собрать…

– Ах!.. – тихо вздыхает Ольга, – уж лучше бы он ехал в город, – там теперь он нужней. Дядя Федоров и то говорит – надо его туда отправить…

Лагерь уже проснулся. Все посели кружками – пьют чай. Ольга и Надя помогают раненым, тем, что еще не могут вставать. Кроме сухарей к горячей воде с голубицей – ничего нет в запасах партизанского лазарета.

Доктор Малевский ворчит:

– Вот и выдерживай вас на диэте…

Но не унывают выздоравливающие.

Левка в одном кружке рассказывает партизанам про Америку… А они ему – про Россию… Про русскую революцию…

Какой-то шум в кустах. Все насторожились. – Но разговор – и из кустов с часовым из партизан, выздоравливающих – вынырнул весь отрепанный Солодкий.

– Я к товарищу Штерну! С пакетом… Где он?..

Ольга его отводит в сторону, расспрашивает, а потом садит пить чай. Солодкий отдыхает целый день. А под вечер опять – пошел… дальше.

Он должен найти Штерна: передать пакеты. Хотя бы для этого ему пришлось познакомиться с самим генералом О-ой… Он – передаст…

Солнце уходит за сопки. И вслед Солодкому тоскующе смотрят две пары глаз.

Ольга думает: «Вот бы улететь вместе с ним к Александру… Так изболело сердце… Так тяжело без него…»

Левка: «Эх, в Москву бы!.. В сердце революции… Скорее поправиться бы, да и…»

И кровянится тоска от заходящего солнца в их глазах…

Что-то они оба отвернулись быстро так… Неужели, кроме тоски в глазах, вдруг вспыхнуло еще что-то, что-то влажное… Неужели…

Может-быть…

А кругом синяя осень тайги и быстро надвигаются сумерки.

А там – ночь…

Он один.

Сейчас его никто не видит. Но если бы взглянуть – какой тоской дышит его совсем больное, усталое лицо… Ноги опухли. Нет, он не выдержит, надо скорее в город… «Да и что здесь? – Отрядов нет… Крестьянство сейчас – стихло, замерло… трепещет… Повстанчество подавлено. Надо передохнуть, набраться новых сил… А то так, пожалуй, и вправду совсем свалишься. А здесь, – хворать… Нет!.. Нет! – Ольга права… Вот только как с ней быть…»

Тоже и ему тяжело – ведь тоже человек…

Но крепко в руках карабин.

Плотно накрылся шинелью и близко прижался к дуплу, согретому костром. Завтра – еще один переход… к дяде Федору и… в город.

Засыпает.

А над ним тихо, неумолчно шумит тайга. Да кто-то неслышно крадется мимо.

Может быть, тигр…

Ночь.