Сферы влияния

Часть третья. Сферы влияния. Глава восьмая

Настоящая Гермиона устало прислонилась к иллюзорной, но, наверное, шершавой кремово-белой стене, пытаясь сосредоточиться на тактильных ощущениях, негромко вздохнула и сумела перевести взгляд на саму себя, спящую на узкой кровати. Вырваться из воспоминаний о мутных снах в этот, относительно реальный мир было непросто, но она справилась. Гермиона-из-воспоминаний лежала на боку, крепко и даже как будто отчаянно обхватив руками тонкую подушку. Она не разделась до конца, и из-под легкого одеяла, чуть сползшего с плеч, виднелась белая футболка.

Та Гермиона спала крепко, но это был нездоровый сон, тот, от которого просыпаются разбитыми и уставшими, как будто и не спали вовсе. Собственно, такой она и проснется через несколько часов — воспоминание было свежим, и Гермионе, в сущности, не требовалось пересматривать его, в отличие от многих других.

Ее память, как оказалось, хранила сотни мельчайших подробностей о каждой встрече с человеком-василиском Майкрофтом Холмсом, начиная с самой первой, когда Гермиона (Мерлин, тощая растрепанная девчонка, шатающаяся на каблуках) пыталась шантажировать его жизнью и благополучием брата. Майкрофт тогда продемонстрировал просто ошеломляющую выдержку. Возможно, он был слишком взволнован пропажей Шерлока, возможно, еще не набрался опыта ведения политически игр — во всяком случае, он не вколол ей какого-нибудь транквилизатора и не отволок на допрос, а был почти по-джентльменски вежлив.

Трижды Гермиона пересматривала воспоминание, связанное с одним из самых страшных периодов ее жизни — со смертью Рона. Тогда она пришла к Холмсу с деловым разговором, а в итоге напилась и отключилась в кресле. Как она ни всматривалась в темную пелену, она не сумела разглядеть, кто же тогда забрал у нее волшебную палочку из рук и укрыл пледом.

Худшим из воспоминаний стало то, после которого Гермиона решила перестать лечить нервы огневиски — в котором она выпила столько, что Майкрофт был вынужден везти ее домой. В тот момент ей, в сущности, было все равно — разве что мучило чувство стыда за потерянную репутацию. Иначе она, конечно, спросила бы себя: почему Майкрофт поехал сам? Почему не послал водителя или одного из своих безмолвных и безликих, почти как невыразимцы, агентов? Не то, чтобы она сумела тогда дать ответ на этот вопрос, но, может, хотя бы задалась им?

А теперь она стояла здесь, в этой якобы гостевой спальне, куда ее отправил Майкрофт после смерти Джейн. Если бы не усталость, она узнала бы эту комнату — и узкую кровать, и платяной шкаф, и даже нелепейшую подборку книг на полке.

Призрачная Гермиона нахмурилась и крепче вцепилась в подушку, а реальная подошла к полкам и коснулась пальцами потрепанного Диккенса. Пальцы прошли сквозь книгу, ухватив лишь воздух, но она помнила «Оливера Твиста» едва ли не наизусть, так что едва ли нашла бы в книге что-то новое. Майкрофт был не из тех людей, которые делают на полях пометки. И не из тех, которые читают Диккенса. Невозможно было представить себе его сидящим в кресле, положившим на американский манер ноги на журнальный столик и листающим художественный роман.

И все-таки он держал его здесь, как и несколько томиков античной поэзии. Гермиона слабо улыбнулась. Она могла сразу догадаться, что никакой гостевой комнаты в этом доме нет. Майкрофт не любил людей, отгораживался от них толстыми стенами кабинета, секретарями и агентами, мобильным телефоном, громадным письменным столом и рептилоидным взглядом — ради кого он стал бы заводить гостевую спальню, да еще и с расстеленной кроватью и книжной полкой? Может, для Шерлока? Но он уже почти год как в бегах. Да и вряд ли для него имелась здесь спальня — почему-то Гермиона не сомневалась в том, что Майкрофт скорее отвезет брата к тому домой, на Бейкер-стрит, и там будет сидеть у его постели, нежели пустит к себе, в свою крепость.

«Меня он тоже мог отвезти домой», — спокойно подумала Гермиона. Разумеется, мог, однако не сделал этого из каких-то своих побуждений.

«Мерлин, — пробормотала она вслух, — Грейнджер, перестала бы ты нести чушь». Почему-то ее внутренне «я» на обращение «Эй, ты, Грейнджер» реагировало куда лучше, чем на ласковое «Гермиона, дорогая», вот и сейчас послушно убрало в сторону все иносказания и расплывчатые формулировки. В конце концов, это было очень просто — сказать самой себе, что Майкрофт Холмс… заботился о ней.

Гермиона застонала и пожелала прижаться лбом к стене или к прохладному окну, чтобы остудить бушующий в голове пожар. Эта мысль: «Майкрофт Холмс заботится обо мне», — полыхала, воспламеняя все прочие мысли и воспоминания, окрашивая мир перед глазами в ало-оранжевый с черными прожилками цвет.

Вынырнув из Омута памяти, Гермиона бессильно упала на колени и спрятала лицо в ладонях. Мерлин, ей было стыдно от этой мысли, как будто в ней содержалось что-то неприличное. На самом деле, так и было — даже допустить в Майкрофте что-то похожее на человеческие чувства казалось неприличным, а признать, что эти чувства направлены на нее саму — немыслимо! Нелепо!

Гарри все угадал быстрее и точнее, с первого же взгляда, с первой же встречи с Майкрофтом. Носорогоподобный, нечуткий Гарри понял это раньше нее, менталиста со стажем, человека, для которого все порывы человеческой души должны быть понятны и очевидны.

Гермионе очень хотелось вскочить сейчас, аппарировать к Майкрофту в кабинет и накричать на него, обвинить его… в чем? Она, пожалуй, не могла этого сформулировать, но обвинение вертелось на языке и сорвалось бы, как только представилась бы возможность.

«Как вы смели. .?», — начиналось оно, но чем его закончить, Гермиона не знала. Все варианты звучали одинаково глупо и жалко. «Как вы смели заботиться обо мне?» «Как вы смели влюб…», — нет, даже в мыслях она не могла этого произнести. «Как вы смели испытать ко мне романтические чувства?» — на этом Гермиона сложилась пополам и засмеялась: громко, надрывно и однозначно нездорово. Мерлин, как ей только в голову пришла эта формулировка? Из каких глубин подсознания? Из каких недочитанных в детстве романов она ее выкопала?

Не было сомнений в том, что Майкрофт в ответ смерит ее своим обычным взглядом и спросит что-то вроде: «Вы пьяны?» Хотя нет, не спросит. Ему хватит ледяного взгляда и приподнятой брови, и Гермиона сама аппарирует прочь вместе со всеми своими дурацкими обвинениями.

Она не знала, сколько времени просидела на полу, обхватив себя за плечи и всхлипывая то и дело, но в конце концов колени затекли, и она заставила себя встать и отправиться в ванную. Из зеркала на нее глянуло чудовище, но Гермиона не стала уделять ему внимания, а просто пустила холодную воду и как следует умылась, так, что кожу начало пощипывать.

Стало легче, во всяком случае, никуда бежать и никого обвинять уже не хотелось. Гермиона бросила короткий взгляд на отражение — там по-прежнему было чудовище, но уже менее страшное. Журчание воды успокаивало, и Гермиона вслушивалась в него почти минуту, прежде чем завернуть кран и вернуться в гостиную.

Омут памяти стоял на столе и казался свидетелем преступления. Или уликой. Гермиона аккуратно вернула воспоминания себе, а Омут — на место, в шкаф, и решительно села за стол. Идея разобраться в себе и своих проблемах ее уже не слишком привлекала, а думать о Майкрофте было тошно, поэтому она подвинула к себе папку с материалами об обскурах и принялась за уже сотню раз перечитанную главу из «Фантастических тварей и мест их обитания» Скамандера — самое полное описание явления обскура из существующих в британской научной школе.

Хотя текст был знаком, буквы не желали складываться в слова. Смысл ускользал. Джейн уже не было, а значит, некуда было торопиться с исследованием. Обскуры — явление редкое, хвала Мерлину и всем богам. Она могла хоть двадцать лет выводить новые теории, строить предположения, писать научные работы — от этого не зависела ничья жизнь. Уже нет.

Но если когда-нибудь ей вновь доведется встретить обскура — она должна знать, как его спасти. Потому что вторую Джейн она не переживет. Значит, нужно было работать — несмотря ни на что.

Гермиона никогда не получила бы не то, что научной степени, даже бакалаврского диплома, если бы не умела отключаться от посторонних мыслей и эмоций. Когда она писала первые статьи, ей от тоски выть и на стены лезть хотелось, однако же она стискивала зубы, глотала слезы, сгрызала до мяса ногти, но продолжала перерывать горы книг и выполнять свою работу.

Сейчас было проще, ее душило не глухое отчаянье, а просто раздражение, и спустя несколько минут она сумела его побороть. Текст обрел смысл, Гермиона подчеркнула еще несколько предложений и подвинула к себе стопку книг, которую ей подготовили архивариусы Отдела тайн — все, где так или иначе упоминались обскуры, обскури или обскурусы. С первыми двумя томами Гермиона разделалась быстро — это были старые справочники по магическим аномалиям, и нужной информации было всего несколько абзацев в каждой. И хотя одна из книг была написана на староанглийском, это не составило значительного труда: в определенный момент Гермиона поставила перед собой цель научиться понимать Шекспира целиком без адаптаций и сносок, и успешно ее достигла, так что слог и лексика образца тысяча пятьсот девяносто второго года не могли ее напугать.

Зато разбор третьей книги в стопке — с перспективным названием «Магия: сущность или энергия?» — отнял добрых четыре часа. Гермиона свободно читала на французском, но здесь столкнулась с очень тяжелым, громоздким слогом, отдаленно напоминавшим слог Николаса Фламеля, и едва пробралась сквозь него, зато подготовленный для конспекта свиток пергамента покрылся короткими заметками и выписками.

О самих обскурах автор писал преступно мало, зато привел обширное исследование того, как магия влияет на сознание носителя. Не реализуясь в заклинаниях и стихийных выбросах, она накапливается, давит на психику. Ж. Рибо подробно и дотошно расписывал, как, не высвобождаясь, магия начинает изменять носителя, искажает его память, сбивает физиологические процессы.

«Я знал мальчика, который отказывался колдовать, — писал Ж. Рибо (в вольном переводе на английский), — но сила его не вырывалась из тела, как у обскури, а сохранялась внутри. Этот мальчик поразил меня тем, что совершенно не чувствовал боли и даже не осознавал ее, однако его разум был способен фиксировать наличие телесных повреждений».

Гермиона подчеркнула жирной линией: «… не вырывалась из тела», — и закусила кончик пера. Похожая формулировка была в переведенном корейском трактате о запертой магии. Может, где-то совсем рядом и крылась разгадка? Обскуры не справляются с магией, и она вырывается из их тела. А если помочь ребенку расслабиться и не сопротивляться? Потечет ли магия по сосудам, как кровь? Пусть такой ребенок и не сможет полноценно колдовать, но он хотя бы будет жив.

В любом случае, все упиралось в принятие, то есть в основную проблему обскуров. Нужно было заставить ребенка, отрицающего все магическое, принять магию в том или ином виде.