Сферы влияния

Уровни доступа. Глава шестнадцатая

— … так что сам понимаешь — другого пути не могло быть. Отрицание — это естественная защитная реакция, свойственная как психике отдельного человека, так и обществам, — проговорила Гермиона Тони почесал нос и возразил горячо:

— Отрицание не подразумевает переход в пошлость и пародийность, во что в итоге все и выливается. Я не говорю тебе о серьезных произведениях, а говорю о массовости. Ты считаешь, что музыкальная группа «ВолдеПорт» — это защитная реакция?

— Разумеется, — кивнула Гермиона отпивая эля, — попытка высмеять то, что пугает, убедить себя в том, что кошмар не повторится. Разве не то же самое мы делаем с пугающим нас боггартом? Обращаем страх в смех.

— Это уже не смех, — Тони тоже приложился к кружке, — это мерзость. Если бы эти дети пережили хотя бы четверть того, что пережили мы…

— Не желай им этого, — оборвала его Гермиона. Тони, кажется, смутился.

Разговор, как ни странно, не был неприятным. Вопреки обыкновению, Голдстейн не стал терзать Гермиону своими вопросами из области элементарной менталистики и базовой психиатрии, а вместо этого завел легкий разговор об общих знакомых, который постепенно перешел на играющую в пабе музыку, а с нее — на искусство в целом и современное искусство в частности. И спустя полтора часа Гермиона обнаружила себя допивающей третью кружку эля и увлеченно толкующей о концепции отрицания в постмодернистском обществе.

Нельзя сказать, что Тони был бесподобным и интеллектуальным собеседником — о том же постмодернизме Гермиона, пожалуй, предпочла бы спорить с Майкрофтом, наверняка знакомым с наиболее значимыми произведениями и почти наверняка имеющим по этому поводу весьма нестандартное мнение. Но, в отличие от Холмса, Голдстейн был приятен в общении и искренне получал от беседы удовольствие. И сама Гермиона, пожалуй, тоже.

Через некоторое время они вышли из паба и не сговариваясь направились к набережной. Было достаточно тепло и ясно и на удивление тихо — ни влюбленных парочек, ни родителей с детьми. Кале скрывался в темной дымке — от воды поднимался легкий туман. Гермиона подошла к самому ограждению и остановилась, всматриваясь вдаль. Она однажды стояла точно также на другом берегу — и думала о возращении в Британию и о том, что найдет здесь.

Тони остановился в стороне, и Гермионе стало от этого неуютно — хотелось остаться наедине с побережьем, удивительно чистым звездным небом и собственными мыслями, а Голдстейн — пусть и приятный собеседник — был лишним и чужим.

— Это был отличный вечер, да? — некстати заметил он. Гермиона рассеянно кивнула и повела плечами — вдруг подумалось, что Тони может воспринять ее согласие неправильно, подумать, что она хочет провести с ним время снова. В сущности, почему бы и нет?

Джинни много раз говорила (а Гарри ничуть не реже думал), что Рон не хотел бы для Гермионы такого одиночества. И в ее целибате нет ровным счетом никакого смысла и никакой пользы.

Она обернулась на Тони — круглоголового, с внимательными крупными глазами. В сущности, он ничем не хуже любого другого мужчины. Даже лучше в некотором плане — достаточно умен, во всяком случае.

Тони перехватил ее взгляд и отчетливо покраснел — никакой окклюментный щит не помог. Гермиона хотела было что-то сказать, но не нашла слов и в задумчивости дотронулась до цепочки на шее.

Прохладный металл обжег пальцы.

— Приятный вечер, — произнесла она ровно. — Но завтра много работы. Счастливо, Тони.

Он успел пробормотать что-то вроде пожелания доброй ночи, но предложить встретиться снова уже не сумел — она аппарировала с набережной к себе домой.

А потом все стало не важно.

Потому что на следующий день Гермиона впервые за долгие восемь лет встретилась с Джеймсом Бруком, ныне носившим имя Джим Мориарти.

Он изменился куда сильнее, чем Гермионе показалось по фотографии. Болезнь прогрессировала, и его глаза теперь были очевидно безумными — с темными мелькающими искрами в самой глубине. Остриженные и залитые гелем волосы, строгий костюм — это все была мишура, не более. На стуле в очень просторной и абсолютно пустой железной камере сидел не человек, а монстр.

Гермиона вошла к нему в сопровождении троих охранников в темной форме и с одинаковыми каменными лицами, при ней была волшебная палочка, Джим же был безоружен и, к тому же, плотно связан полупрозрачным жгутом.

И все-таки при виде него Гермиону охватила дрожь, животная дрожь, порожденная ужасом. Однажды Гермиона испытывала нечто подобное — когда вживую видела Волдеморта в страшный день битвы за Хогвартс. У Джима был такой же взгляд — скользящий, с пустотами, с кровавыми отблесками.

При виде Гермионы он широко улыбнулся, как доброй знакомой, и медленно, с ласковой интонацией произнес:

— Привет, Гермиона. Как мы давно не виделись.

Она задержала дыхание и попыталась удержать выступившие на глазах слезы. Он просто психопат, больной человек, ее пациент — не монстр! Его заболевание было серьезным, возможно, неизлечимым, но оно не могло заставить ее, опытного специалиста, бояться.

Джим пугал до мурашек по коже, до едва сдерживаемого визга, до рези в глазах. Она смотрела на него — и видела перед собой лицо парня, которого считала хорошим приятелем, почти другом, и который у нее на глазах застрелил ее любимого.

— Здравствуй, Джим, — ответила она с большим запозданием.

Он улыбнулся, показывая белые зубы, словно собирался сниматься в рекламе стоматологической клиники.

— Ты получила мой подарок? Прости, совсем забыл про парадную упаковку, — он тихо засмеялся.

Подарком был Джон Смит с книгой.

— Не паясничай, Джим, — сказала Гермиона, доставая волшебную палочку из кармана мантии. — Так вышло, что я имею полное право взломать твой мозг и вывернуть его наизнанку.

Он знал о возможностях магии и должен был растеряться — хотя бы на мгновение. Но он был спокоен и даже как будто доволен.

Гермиона направила волшебную палочку ему в лицо и произнесла властно:

— Легиллименс! — с ним не было нужды церемониться.

Заклинание сорвало те хлипкие естественные барьеры, которые были в его сознании, и Гермиона вошла внутрь безо всяких преград.

Если она оставалась в реальном мире, она рухнула бы, лишившись чувств — но здесь у нее не было тела, только ум и воля, но им был нанесен сокрушительный удар. За всю свою практику Гермиона никогда не видела такого сознания. Ни у одного психопата, ни у одного маньяка — ни у кого. Это был живой лес, лес двигающихся трупов и деревенеющих мертвецов. Воспоминания обращались в сучковатые стволы, но потом, подчиняясь какой-то извращенной логике, словно бы перетекали в уродливейших людей с несоразмерными руками и ногами, с серой кожей, похожей на кору. Не успевая ожить, они вновь обращались в деревья, издавая при этом крики боли. Это был седьмой круг (1), созданный кистью гениально-безумного художника.

Вдох-выдох.

Какую бы форму ни придал человек внутренней организации своего сознания, учили в Академии, это только внешний образ. Менталист должен проникнуть за него и получить доступ к сознанию напрямую.

Гермиона делала это тысячи раз.

Стараясь не смотреть на деревья и блокируя все эмоции, Гермиона устремилась вглубь сознания Джима, к ядру его личности.

Деревья орали и цеплялись за нее, пытались разорвать на части, но нужно было помнить, что это только иллюзия. Никакого леса нет — только два полушария мозга, функционирующие с перебоями.

Ядра не было.

Лес кружил, петлял, но не пускал к своему сердцу. Нужен был триггер. Гермиона попробовала наугад то, что должно было так или иначе интересовать Брука: «Смерть». Ее потянуло к одному из деревьев, и оно раскрылось воспоминанием. Джим лежал обнаженным на кровати, на его лице читалось однозначное удовлетворение. Рядом как будто спал юноша с темными волосами — но изнутри пришло понимание, что он не спит, а мертв.

— Так ты намного сексуальней, — произнес Джим-из-воспоминания, проводя пальцам по волосам.

Гермиона вырвалась прочь и сразу же запустила новый триггер: «Мама». Сознание Джима не отозвалось. «Друг» — неясное лицо сквозь оптический прицел. «Магия» — и Гермиона едва сумела вырваться из воспоминания о смерти Рона.

Ядро нащупать не удавалось. Личность Джима словно бы множилась, нигде не воплощаясь целиком.

Силы Гермионы начали слабеть, и она попробовала напоследок: «Ключ». Одно из деревьев изогнулось и извергло из себя невнятную картинку, больше похожую не на воспоминание, а на работу воображения: Джим в кресле, сидит нога на ногу, держит в руках яблоко, на столике стоит прозрачный чайник. Рядом в комнате кто-то есть.

Больше ничего.

Гермиона вышла из его сознания и только силой воли устояла на ногах.

Джим не выглядел истощенным. Он казался еще более довольным. И хотя он был под арестом, а на стороне Гермионы были все силы магглов и волшебников, это он был тем, кто спокойно и с достоинством сказал:

— До скорой встречи, Гермиона. Передавай привет мистеру Снеговику.

Гермиона вышла из камеры, стуча зубами. Охрана ничего не говорила и также молча проводила ее к кабинету Майкрофта.

В нем было тепло.

Жарко горел огонь в камине, на столике возле него стоял хрустальный графин с янтарной в свете пламени жидкостью и два стакана. Майкрофт сидел за рабочим столом и что-то писал.

— Впечатляет, не так ли? — спросил он, не поднимая головы от бумаг.

Гермиона, проигнорировав все правила приличия и нормы вежливости, молча прошла к камину, рухнула в кресло и налила себе виски. Сделала два глотка, отставила стакан и только после этого сказала:

— Впечатляет.

Майкрофт встал из-за стола, тоже подошел к камину и, за неимением второго кресла опустился на стул. Налил себе выпить — на два пальца, не больше, — но к стакану не притронулся.

— Очевидно, допрос не принес результатов.

Гермиона закрыла глаза.

Она бы дорого дала сейчас за то, чтобы на месте Майкрофта был кто-то, способный на минимальное проявление дружеской поддержки, даже Кингсли подошел бы. Чтобы можно было честно рассказать о том, какой ужас она только что пережила, всего на несколько минут соприкоснувшись с разумом Джима Брука.

Но Майкрофт едва ли оценил бы подобное эмоциональное излияние.

Сглотнув и еще отпив немного из стакана, Гермиона нашла в себе силы сказать:

— Его разум поврежден больше, чем я предполагала. Понадобится время и зелья, чтобы исправить наиболее существенные дефекты и получить доступ ко всей памяти, а не к ее фрагментам.

— Мы можем поступить… проще, — сказал Майкрофт. — Насколько мне известно, у вас есть вещества, способные принудить человека к откровенности. У нас также есть подобные разработки.

— Не выйдет, — прервала его Гермиона, — это все равно, что проверять его на детекторе лжи. Он — социопат (2), для его сознания не существует понятия правды и лжи как моральных категорий. Что бы он ни сказал под действием веритасерума или ваших веществ, мы не сможем этому верить.

Майкрофт сложил руки в излюбленном жесте и вдруг спросил: