Маски Пиковой дамы

«Мучительное чувство»

Ситуацию, как безнадежную для повстанцев, оценивали все. Вот Долли, которую трудно заподозрить в отсутствии симпатии к «блистательной нации»: «Если разум не одержит верх, если несчастная Польша не покорится, она будет раздавлена и уже сейчас у нее началась агония… Поляки продолжают сражаться с исключительным мужеством, несмотря на численное превосходство русских, польская армия… готова биться до последнего солдата… Император очень страдает. Он слишком чувствительный, чтобы не скорбеть о стольких жертвах — о своих верноподданных и о мятежниках, столь доблестных{24}, что даже сами русские по праву ими восхищаются. В других обстоятельствах поляки могли бы также мужественно сражаться за своего царя!»[461]

Не могли. Только что закончилась война с Турцией, куда император просил прислать польский корпус. Константин Павлович отказал. Теперь свергнутый цесаревич сам всецело зависел от брата, который, несмотря на подбадривающие письма, не забыл ни 14 декабря, ни этой постыдной истории.

Но для Долли главное, что царь страдал, то есть был очень интересен. А вот была ли она сама интересна императору? И с политической, и с личной точки зрения. Долгий разговор на обеде 28 сентября 1831 года как будто свидетельствовал именно об этом.

Здесь нас поджидает сюрприз: гораздо более важным лицом в глазах императорской семьи была Елизавета Михайловна Хитрово. Долли можно было расположить к себе, но вот беседовать о шаткой позиции Австрии предстояло с ее супругом Шарлем Луи, которого император очень ценил и считал, в отличие от канцлера Меттерниха, «честным человеком». А вот о неких подводных дипломатических движениях — незаметных глазу рычагах влияния на ощетинившихся по отношению к России вчерашних союзников — следовало говорить именно с учетом такой козырной карты, как мадам Хитрово.

Конечно, она сама не принимала участие в консультациях, но ее вес в династических делах играл роль хотя бы по отношению к одной стране — Пруссии. Елизавета Михайловна прибыла в Россию вместе с семилетним воспитанником Феликсом Эльстоном, которого она как бы усыновила в Вене в 1825 году. Феликс (Счастливый) жил у Хитрово до ее смерти в 1839 году, потом он стал официальным воспитанником Екатерины Тизенгаузен, к которой тоже был очень привязан. Отчество мальчик получил в честь императора Николая I — и, уже став Феликсом Николаевичем, обучался в петербургском Михайловском артиллерийском училище, а позднее дослужился до чина генерал-адъютанта. Женившись на графине Елене Сергеевне Сумароковой, он обрел прибавление к фамилии и титул — очень щедро, ведь титул по супруге не переходил, для этого требовалось особое императорское разрешение принять регалии угасающего рода.

Происхождение «золотого» ребенка окутано туманом. Слухи приписывали его фрейлине Тизенгаузен и молодому великому князю Михаилу Павловичу, который в 1819 году приезжал в Италию, когда Хитрово с дочками жила еще там. По срокам предположение выглядит верным — Эльстон родился 24 января 1820 года. Но письма юноше от венгерской графини Форгач (урожденной Андраши) доказывают, что именно она была его матерью[462], а Тизенгаузен — лишь воспитывала ребенка.

С отцом разобраться еще сложнее. Существует версия, что им был австрийский барон Карл Хюгель, а Хитрово усыновила ребенка в надежде, что последний женится на ее дочери Екатерине, но тот раздумал из-за нового увлечения[463]. Однако это убеждение повисает в воздухе, если принять во внимание скромные средства Елизаветы Михайловны. И не объясняет покровительства, семейной близости, которую оказывали ребенку члены августейшей фамилии. Ни Форгач, ни Хюгель не были родными людьми для императорской четы и не могли обеспечить госпожу Хитрово содержанием, достойным маленького принца.

Совсем другая нить разматывается с учетом писем прусского короля Фридриха Вильгельма III — отца императрицы Александры Федоровны — к Хитрово и ее дочери Тизенгаузен. Он принимал дам в Берлине, увлекся Екатериной Федоровной и даже намеревался к ней свататься, но выбрал другую вторую супругу — графиню Августу Геррах. Мать и дочь удостоились очень лирического письма, в котором король как бы извинялся за измену и выражал надежду на продолжение добрых отношений. Александра Осиповна Смирнова-Россет, сама приближенная фрейлина императрицы, писала, что «Элиза Хитрово приехала из-за границы с дочерью, графиней Тизенгаузен, за которую будто сватался прусский король»[464].

Значит, дамы так себя рекомендовали в придворном кругу. Сразу вспоминаются письма императора Александра I Долли. Видимо, графиня Фикельмон была в роду не единственной охотницей за коронованными особами.

Аппетиты приходилось усмирять, но в конце концов семья добилась высокого положения. Екатерина Тизенгаузен стала фрейлиной императрицы не только за заслуги деда — фельдмаршала Кутузова. Ее личная дружба с Александрой Федоровной, близость к августейшим лицам, становится понятной, вспомнив о романе с Фридрихом Вильгельмом III и о неловкости, которую король питал по отношению к этой женщине.

Что же касается Эльстона, то у его потомков Юсуповых хранился портрет второго брата императрицы, прусского принца Вильгельма. Его близость с Форгач окончилась рождением внебрачного ребенка, которого и усыновила Хитрово[465], ожидая, что на Екатерине женится не Хюгель, а сам прусский король. Таким образом, маленький Эльстон был побочным племянником русской августейшей четы.

Принц Вильгельм (будущий германский император Вильгельм I) был наследником бездетного старшего брата Фридриха, принял участие в кампаниях против Наполеона 1813–1814 годов, сражался при Бар-сюр-Обе, где увлек в атаку русский Калужский пехотный полк. Он слыл русофилом, часто посещал сестру в Петербурге, служил для отца эмиссаром во всех траурных и торжественных случаях, касавшихся русского двора. Создается впечатление, что он отправлялся к нам при всякой возможности. И даже вызывался принять участие в войне с Турцией 1828–1829 годов. Стоило сестре заболеть во время очередной беременности, как Вильгельм оказывался рядом. Долли писала о визите 1832 года: «Исчез его самодовольный вид, а кроме того у него доброе и нежное отношение к своей сестре»[466].

Вильгельм являлся шефом нескольких русских полков, носил, помимо прусского ордена Черного орла, и русский Святого Георгия 1-й степени, женился на принцессе Августе Саксен-Веймарской, племяннице Николая I, дочери великой княжны Марии Павловны, любимой сестры императора. На их бракосочетании в 1829 году присутствовала и русская августейшая чета, в честь императрицы тогда была устроена знаменитая костюмированная рыцарская карусель «Волшебство Белой розы»[467].

Эту семейную близость стоит учитывать, касаясь непротокольных переговоров по польскому вопросу. В 1832 году Вильгельм побывал в Петербурге, навещая сестру, плохо переносившую десятую беременность на фоне обрушившихся бед. Пруссия в тот момент двигалась в русле русской внешней политики, она, в отличие от Австрии, в конце концов выдала пересекших ее границу повстанцев.

Важно понимать, что никто ни на кого не давил, просто отношения были теплыми, и маленький Эльстон, воспитанник Хитрово, выступал дополнительной гарантией семейного согласия по одному из важнейших для тогдашней Европы вопросов — польскому.

Так что в «жаркой истории», которую Пушкин описал Нащокину, куда важнее ненадолго приехавшая фрейлина, чем графиня, хозяйка дома. А в «Пиковой даме» Германн попал именно туда, куда и следовало, — в комнату Старухи, а не к ожидавшей его Лизавете Ивановне.

Видимо, вскоре Долли поняла беспочвенность своих желаний послужить «ангелом-хранителем». Ее тайная «эскапада» в отношении Николая I закончилась очень печальными размышлениями в январе 1832 года: «Когда я танцую на бале, и мой взор случайно останавливается на Императоре, меня всегда охватывает мучительное чувство! Эта импозантная фигура, это благородное красивое лицо, несомненно, говорят о необычайной душевности. Я уверена, что его душа способна возвыситься над заурядностью, что она достойна быть выше миллионов других душ! Но суровое выражение его прекрасного чела выдает вместе с тем и нечто другое — его душа скована бронзовыми оковами, она не может оторваться от земли, она жестока, угнетает его, не позволяет расслабиться. Этот взгляд неумолим, и нужно иметь большую смелость, большую независимость духа, чтобы, встретившись с ним, выдержать его! Как жаль, что сие прекрасное и блистательное создание, столь могущественное и всесильное, которое могло бы получать лишь одни благословения, вызывает только страх, слезы и стенания! Но как знать! Может быть… Господь подчас превращает властелинов в свое оружие кары и назидания! А будет ли и само орудие когда-нибудь также наказано?»[468]

Портрет императора Николая I с собачкой. Е. И. Ботман. 1849 г.

Что ж, «флорентийская сивилла» не ошиблась. Но вряд ли даже врагу можно пожелать то, что пережил Николай I, получая известия из осажденного Севастополя. Кстати, о чьих слезах речь? 6 октября 1831 года служили благодарственный молебен в честь окончания войны с Польшей: «Когда гремели салютные залпы, я думала о потоках слез, которые льются и еще долго будут литься в Польше». То есть речь опять о поляках. И польские слезы — не вода. Просто не стоит делать их единственными слезами в мире.