Маски Пиковой дамы

«Я бодрствую за…»

Через 20 лет в новой сказке опять возникнет Дадон — Александр I. Здесь его образ еще плотнее объединен с образом отца Павла I, так как на помощь царю приходит скопец: «Обратился к мудрецу, / Звездочету и скопцу». И Павел I, и после него Александр не раз беседовали с основателем секты скопцов Кондратием Ивановичем Селивановым, которого сподвижники признавали воплощением Бога Саваофа на земле[144]. И тому, и другому старик Кондратий предложил оскопиться и так войти в Царствие Божие.

Между членами секты скопцов и высокопоставленными масонами, например, князем Александром Николаевичем Голицыным, поддерживалась постоянная связь[145]. Сказочный скопец предложил царю в качестве стража его государства золотого петушка. Как сторонники либеральных идей предлагали закон.

И днесь учитесь, о цари:
………………………………………………….
Склонитесь первые главой
Под сень надежную Закона,
И станет вечной стражей трона
Народов вольность и покой.

В оде «Вольность» 1817 года молодой Пушкин описал именно такой поворот событий. «Вольность и покой» станут его идеалами на долгие годы, перейдя из государственной жизни в частную. «Независимости» он будет жаждать в одесский период: «Слово плохое, да вещь хорошая». Татьяна-княгиня «сидит спокойна и вольна». Германн говорил о том, что три карты должны принести ему «независимость и покой».

Покоя хотел и Дадон, принимая петушка. Но в русском фольклоре «красный петух» — пожар. Сродни такому же пониманию оказалось и французское. На парижской фарфоровой тарелке 1792 года изображен петух на пушке с надписью: «Я бодрствую за нацию»[146].

Пушка сама по себе — тоже символ мужского члена. Причем настолько древний, что восходит еще к индоевропейской общности, когда и пушек-то не было, а петушок или птица счастья сидели на поваленном дереве[147]. Вспомним срубленный ствол на портрете Николая I кисти Доу. Если перевести изображения первой четверти XIX века на «неприличный» язык древности, то окажется, что один член, недостаточно сильный, повален, вместо него возвышается другой — вертикальная фигура императора.

В революционной Франции древние сакральные представления ожили разом, словно с них сдернули многовековой христианский «пеплум». Восстанию в социальном плане соответствовало восстание плоти, долго сдерживаемой религиозными нормами. На книгах, выходивших в 1790-х годах в Париже, помещался «говорящий экслибрис» — на пушке, палящей по Бастилии, сидел мужчина без штанов, а другой — с ершом в руках прочищал не жерло пушки, а его орудие, тоже нацеленное на «старый режим».

В «Сказке о золотом петушке» подарку скопца предстояло стеречь столицу Дадона: «Кири-ку-ку. / Царствуй, лежа на боку»{7}. Сон, дремота — «недвижный страж дремал» — всегда маркировали у Пушкина императора Александра I. «Наш царь дремал», — сказано в десятой главе «Евгения Онегина». И всегда в связи с революционной угрозой: «Давно ли ветхая Европа свирипела…» или «И постепенно сетью тайной / Россия…»

Этот образ — спящего царя — намеренно насаждался в либеральной литературе. В 1811 году, накануне решающей схватки с Наполеоном, Петр Вяземский писал, метя в Александра I[148]:

У вас «авось»
России ось
Крути́т, верти́т,
А кучер спит.

В черновике «Сказки о золотом петушке» сохранилась отсылка к восстанию Семеновского полка 1820 года, ушедшая из последней редакции:

Петушок кричит опять:
Бунт в столице!
………………………………………….
Бунт утих, и царь забылся.

Пусти такого сторожа овец стеречь! К стране Дадона подбирается неведомый враг. Царь высылает двух сыновей, а следом едет сам. Но с новым противником нельзя бороться, просто повернув войска: «Войска идут день и ночь…» А врага нигде не видно. Наконец, «войско в горы царь приводит».

Царевичи погибли, «меч вонзивши друг во друга», их «рать побитая лежит». Отец хотел было их оплакать:

Царь завыл: «Ох, дети, дети!
Горе мне! Попали в сети
Оба наши сокола!
Горе, смерть моя пришла».
Все завыли за Дадоном,
Застонала тяжким стоном
Глубь долин, и сердце гор
Потряслося…

Пушкин говорит о вселенской катастрофе, о том, что сама природа отзывается на плач. Случилось истинное горе. Мир перевернулся.

Вдруг из шатра выходит «девица, / Шамаханская царица, / Вся сияя, как заря». Дадон околдован, «ей глядя в очи»: «И забыл он перед ней / Смерть обоих сыновей». «Покорясь ей безусловно», царь увозит невесту в свой город. Но тут ее требует себе скопец. Его неуместная просьба и ответ Дадона: «Я, конечно, обещал, / Но всему же есть граница», — уводят к ноэлю, к обещаниям царя-отца: «И людям я права людей, / По царской милости моей / Отдам из доброй воли». Эти посулы были «сказкой» для молодого Пушкина и превратились в настоящую «Сказку…» у зрелого.

Многозначны и слова: «Сам себя ты, грешник, мучишь» — они тоже о желании политических свобод, которых не будет. Здесь уместно перейти к другому царю, на которого поэт в 1834 году сильно дулся из-за камер-юнкерства, из-за Натальи Николаевны и политического журнала, который не следовало обещать. А еще больше из-за истории Петра Великого, которая как-то не писалась. «…Да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином! Неприятна зависимость; особенно когда лет 20 человек не был зависим»[149].

Словом, к Николаю I.

Воеводы не дремали,
Но никак не успевали:
Ждут, бывало, с юга, глядь, —
Ан с востока лезет рать.
Справят здесь, — лихие гости
Идут от моря…

В этих строках намек на Русско-персидскую 1826 года и Русско-турецкую 1828–1829 годов войны. С моря же могли прибыть англичане, стоявшие за обоими столкновениями, уже посылавшие к Кронштадту свой флот накануне гибели Павла I и теперь, в 1828 году, направившие фрегат «Блонд» из Стамбула в Севастополь в качестве намека — британские суда могут проделать это расстояние меньше, чем за двое суток.

Император справился, включив в общий список еще и восстание в Польше 1830–1831 годов.

И соседи присмирели.
Воевать уже не смели:
Таковой им царь Дадон
Дал отпор со всех сторон.

К Николаю же относятся слова: «Старичок хотел заспорить, / Но с иным накладно вздорить», описывающие собственную ссору поэта с императором. «На днях я чуть было беды не сделал: с тем чуть было не побранился. И трухнул-то я, да и грустно стало. С этим поссорюсь — другого не наживу. А долго на него сердиться не умею, хоть и он не прав»[150].