Маски Пиковой дамы

«Платок в воду»

Вот теперь, зная «драгоценные частички», которые приковывали внимание Пушкина в разговорах с Загряжской, можно задаться вопросом: что за пласт воспоминаний остался «почти непочатым»?

Судя по разговору Натальи Кирилловны с великим князем Михаилом Павловичем, ее занимали «тайны гроба роковые». То она упоминала о «передней чистилища», то по поводу умершего Кочубея с симпатией приводила слова старушки Натальи Алексеевны Новосильцевой: «Посмотрим, каково-то будет ему в день Второго Пришествия. Он еще будет карабкаться через свою решетку, а другие давно уж будут на небесах»[201]. То вспоминала, как приехавший к ней прощаться в 1791 году Потемкин предчувствовал свою скорую смерть[202].

В дневнике 1834 года за 7 января есть запись: «Некто Норман или Мэрман, сын кормилицы Екатерины II, умершей 96 лет, некогда рассказал Вигелю следующее. — Мать его жила в белорусской деревне, пожалованной ей государыней. Однажды сказала она своему сыну: „Запиши сегодняшнее число: я видела странный сон. Мне снилось, будто держу я на коленях маленькую мою Екатерину в белом платьице, как помню ее 60 лет тому назад“. Сын исполнил ее приказание. Несколько времени спустя дошло до него известие о смерти Екатерины. Он бросился к своей записи, — на ней стояло 6 ноября 1796 года. Старая мать его, узнав о кончине государыни, не оказала никакого знака горести, но замолчала — и уже не сказала ни слова до самой своей смерти, случившейся пять лет после»[203].

Вот откуда взялась кормилица из видения Германна: «Дверь отворилась, вошла женщина в белом платье. Германн принял ее за свою старую кормилицу и удивился, что могло привести ее в такую пору». Платье в обоих случаях белое, хотя в анекдоте оно на ребенке, какой и запомнила Екатерину нянька, а в повести — на мертвой Старухе. Сын, как и герой «Пиковой дамы», с немецкой аккуратностью записывает странное происшествие. «Германн возвратился в свою комнату, засветил свечку и записал свое видение».

Само имя Норман — северный человек — по звучанию близко к имени героя. По указанию на германо-скандинавский корень — еще ближе.

Екатерине было 64 года, когда она умерла, но уточнение «как помню ее 60 лет тому назад» совпадает с замечанием Томского: «бабушка моя лет шестьдесят тому назад».

И все бы хорошо, только повесть уже была написана. Пушкин ждал ее из печати. А чтобы так глубоко повлиять на замысел автора, нужно время. Однако дневниковый текст не дает точного указания, когда именно Вигель сообщил свой анекдот: он лишь зашел к Пушкину похвастаться орденом. «Вигель получил звезду и очень ею доволен, — отмечает поэт. — <…> Я люблю его разговор…» Но где и при каких обстоятельствах Филипп Филиппович впервые рассказал Пушкину историю кормилицы Екатерины II? Ведь оба были знакомы еще с юности, в Одессе дружили. Допустимо предположить, что Пушкин, взбудораженный визитом старого приятеля, вспомнил его анекдот и, как Германн, записал услышанное.

Во всяком случае, давний рассказ тревожил его в те же месяцы, что и пометы о цареубийцах. 8 марта Пушкин, со слов Смирновой — Россет, внес в дневник историю, которую она и сама позднее поместила в свои мемуары[204]. «Россети черноокую» поэт представлял как «ц. н.» — царскую наложницу. Речь шла о платке, который в день казни декабристов, 13 июля 1826 года, Николай I, находясь в Царском Селе, якобы бросал собаке в пруд. На самом деле император не выходил из своих покоев, был мрачен, бледен, ни с кем не разговаривал: он молился[205], отобрать жизнь у пятерых, даже очень виновных людей — тяжелый груз. Самое меньшее — Смирнова-Россет перепутала. Умная, начитанная дама, приятельница Вяземского и Жуковского, влюбленная в императора, была не прочь показать собеседникам свою близость к августейшей семье[206]. Это прибавляло ей веса в глазах друзей. Например, Пушкин верил рассказам фрейлины. Известное кокетство государя принималось за доказательство правдивости Александры Осиповны, даты купания собаки сдвигались…

Однако в записи поэта любопытна не ее достоверность, а место, где происходит событие: «Он стоял над прудом, что за Кагульским памятником и бросал платок в воду…» То же место, где в «Капитанской дочке» Пушкин устроил встречу Маши Мироновой и Екатерины II. «Чугун кагульский, ты священ…» Возникло новое сцепление, новая пара августейших образов: Екатерина II — Николай I. Исчезло столь любимое либеральной мыслью противопоставление двух диад: Александр I — Екатерина II, Николай I — Петр I — при неизменной оговорке, что Петром новый государь, конечно, не был.

Если бы был, то 13 июля 1826 года жизни лишились не пятеро, а все осужденные, как были казнены участники Стрелецких бунтов. Но времена изменились, мера «кровожадности» царей тоже. Помнится, няня Пушкина заказывала молебен против «царской свирепости», позаимствованный из времен Ивана Грозного, когда часто казнили бояр. Теперь император смягчил наказание даже тем, кому выпала смерть — повешение мягче четвертования, ведь голову отсекают последней. «Во всякой другой стране более пяти были бы казнены смертию»[207], — как писал Михаил Семенович Воронцов.

Реальный Николай I был куда больше «Екатериновичем», чем принято считать, опираясь на его негативное отношение к бабке. А потому сон Германна с визитом мертвой старухи — род передачи наследства.