Маски Пиковой дамы

Глава четырнадцатая. «Ремесло властелинов»

К счастью для посланницы, наследственная навязчивость мадам Хитрово сдерживалась в ней уздой хорошего тона. Но из дневника видно, что Дарья Федоровна, помимо воли, влюблена в «деспота». Как пелось в известном романсе начала XIX века, посвященном цесаревичу Константину Павловичу: «Я люблю, люблю тирана…»[418]

В воображении дама уже примерила на себя роль «ангела-хранителя». Ведь «энергичная женщина, способная воспринимать жизнь во всей ее серьезности», — это самохарактеристика.

«О, какие значительные и ужасные вещи вижу я в этом ремесле властелинов! — восклицала графиня в начале 1832 года. — Как я счастлива, что не родилась таковой! И все же мне кажется, что я сумела бы глубоко осознать великое предназначение быть на троне. Как расцвела бы моя душа, как благословляла бы я Господа за этот великий, высокий долг… Разве это не безумие, размышлять таким образом?»[419]

Тем не менее она размышляла.

Чуть ранее Долли говорила о «независимости» своего характера. Между тем ее суждения — отголосок парижских газет и австрийской политической позиции: на официальном уровне восстание поляков осуждено, но под рукой достойно сочувствия и даже помощи. Когда в 1848 году вспыхнет мятеж в Венгрии — в тот момент части Австрийской империи, — он подвергнется строгому остракизму графини. Прошли годы, посланница повзрослела? Русская консервативная жизнь наложила отпечаток и на ее взгляды? Или изменились разговоры внутри собственно австрийской элиты?

Из европейцев николаевского времени, пожалуй, только Оноре де Бальзак, написавший колкий разбор книги маркиза де Кюстина о путешествии в Россию, догадывался, что в «северной империи» не архаичная, не «отсталая», а принципиально другая{20} система власти, полностью упирающаяся в личность царя. Ее невозможно понять, исходя из собственно европейских политических координат. Только осудить, оставив предмет рассмотрения за бортом.

«Все, кто в последнее время писали о России, совершали величайшую ошибку, глядя на эту страну через конституционную призму, рассматривая ее сквозь лондонские или парижские очки». Эти авторы «напоминали бы игроков в вист, которые, не зная ничего, кроме виста, метали бы громы и молнии против людей, играющих в преферанс (русская игра) или реверси, и отпускали более или менее остроумные шутки на счет глупого народа, который не понимает всех прелестей благородной игры в вист»[420].