Маски Пиковой дамы

«Невестины венки»

Пушкин отдал дань слухам, запечатленным московской полицией, будто царица понесла, но ее отравили. Или будто остался скрытый ребенок — позднее дитя Александра I. Впрочем, говорили главным образом не о царице, а о том, что государь не умер, а «сел в лодочку и уплыл»[318] — сбежал.

Основание же для слухов о Елизавете Алексеевне — та душевная близость, которая возникла внутри августейшей пары в Таганроге — они гуляли вместе, охотно проводили время вдвоем. Их даже начали называть «молодые», настолько эти отношения напоминали «медовый месяц». Только на пороге гроба. Правда же состояла в том, что Александр I больше не опасался, что его тяжелобольной, угасающей супругой воспользуются для устройства переворота; в дорогу он даже взял описание ритуала похорон Екатерины II[319], обратный путь явно не предполагался.

Версию убийства, согласно донесению московских полицейских, передавала из уст в уста толпа в Кремле во время отпевания Елизаветы Алексеевны. У Пушкина в «Русалке» дочь мельника бросается в воду, имея уже ребенка во чреве. На дне реки она становится царицей русалок и рожает маленькую Русалочку. Появление последней на берегу перед князем обозначает неразвитую в поэме тему мести за погубленные жизни. Эта месть будет доведена до конца в «Пиковой даме», если принять Старуху и воспитанницу за преобразившихся героинь «Русалки» — тема та же, мать и дочь, волшебные существа, мужчина на всякой свадьбе именуется «князем». А перед нами свадьба. Правда, со Смертью.

История «Русалки» уводит к Офелии, утопившейся невесте Гамлета. Следы работы над этой трагедией Шекспира заметны в повести «Гробовщик» 1830 года[320]. Там, среди гостей гробовщика встретится «остов чопорный и гордый» — «отставной сержант Петр Петрович Курилкин» — образ, отсылающий сразу и к Петру Великому, и к Петру III, и к Павлу I. Фамилия взята из народного присловья: «Ты жив еще, Курилка?» Петр ввел на Руси табак, его внук был страстным почитателем «княстера» — немецкого табака. А вот на Павла более всего похож скелет в огромных сапожищах, нарисованный на рукописи[321]. Действительно, такие носили при Павле I, и они сразу вызывают в памяти английские карикатуры, где маленький человечек буквально утопает в своих ботфортах[322].

Чин тоже не выдуман: сержантом гвардии бомбардирской роты Петром Михайловым именовал себя царь и во время Великого посольства в Европу 1697–1698 годов.

Сцена сутолоки мертвых гостей у гробовщика напоминает об убийстве Павла: «Бедный хозяин, оглушенный их криком и почти задавленный, потерял присутствие духа, и сам упал на кости отставного сержанта гвардии, и лишился чувств». Падение на кости близко обмороку Германна при виде графини в гробу. Причастие «задавленный» обращает к агитационной песне: «Как в России царей давят». Царские чертоги — терем — место, где непременно душат. Сошедший с ума мельник в «Русалке» отвечает на предложение князя взять его к себе отказом: «Заманишь, а потом меня, пожалуй, / Удавишь…»

Гибель Павла I ассоциировалась у Пушкина с женщиной, которую горячие юношеские головы ставили едва ли не во главе переворота. Ее называли «Корделией, дочерью короля Лира», только чтобы не назвать Офелией — дурная судьба. Но именно невесте Гамлета уподоблена через утопившуюся дочь мельника Елизавета Алексеевна. В «Гамлете» об Офелии могильщик говорит: «Не будь она знатная дама, ее бы не хоронили христианским погребением». А священник рассуждает:

Не будь устав преодолен столь властно,
Она ждала бы в несвятой земле…
…………………………………………………………………
А ей даны невестины венки…
…………………………………………………………………
Мы осквернили бы святой обряд,
Спев реквием над ней, как над душою,
Отшедшей с миром.

Старая графиня в повести не почила с миром. Не почила с миром, исходя из рассказов об убийстве, и вдова Александра I. Ее лицо проглядывает в «Метели», где Мария Ивановна — «девственная Артемиза» — заплутала среди вьюги в поисках жениха и венчалась с другим.

Следует сознаться, что в образах, порожденных раздумьями над чувством к императрице, у Пушкина куда меньше ангелического, христианского. И куда больше черт «мощной Киприды» — великой языческой богини-матери, связь с которой крепка у многих поэтов[323]. Этот жутковато-притягательный образ щедро наделен и одаривающими, и губительными функциями[324]. Когда миросозерцание Пушкина изменилось, когда наступило «мгновение рассудка» — то есть вторая половина жизни, — поэзия стала отступать, оставляя место прозе, и подчиненность богине ослабла. Ее благодетельные черты истончились, под ними стал просвечивать череп Старухи.

Впрочем, сказанное имело к реальной супруге Александра I лишь опосредованное отношение. Между нею и ее мифологическими воплощениями такая же разница, как между реальными лицеистами и «отроками невольными» из потайных комнат Клеопатры.

Часть третья. «Колоссальное лицо»