Маски Пиковой дамы

«Закружились бесы разны»

У Лизаветы Ивановны в повести есть свой антипод — княжна Полина — «наглая и холодная» богатая невеста. Она почти не участвует в тексте. Один раз о Елецкой говорят Томский и графиня. Один раз упоминает автор в заключении. Один раз она отмечена фразой на балу: «Дама, выбранная Томским, была сама княжна***. Она успела с ним изъясниться, обежав лишний круг и лишний раз повертевшись перед своим стулом».

Ее странное действие — обычное в мазурке — напоминает ведьмовскую присказку: «Кручу-верчу, запутать хочу». Запутать — не только в смысле заморочить голову. Произнося заклинание, делали узел, так называемый «науз», путали нить веретена — вещи в языческие времена, посвященной материнскому божеству[303]. Это божество — «холодная и могучая» обитательница «мокрого», болотистого, подводного мира (отсюда славянская Мокошь) находит параллель в пушкинской Русалке. В христианское время функция прядения перейдет к Богородице, но изначально оно имело не только домашний, обиходный, но и ритуальный смысл[304]. Веретено бросали в воду в качестве жертвы. Отсюда сказки про потерянное веретенце, за которым девице-сироте приходится спускаться в колодец — припоминание о том, что сначала жертва была человеческой. Потом веретено просто пачкали кровью, и пряжу требовалось отмыть, то есть кровь все-таки попадала в воду.

Подаренная богине дева-сиротка попадала на дне колодца в какой-то иной, прекрасный мир, где по приказанию Старухи-зимы взбивала снежную перину, под которой оказывались зеленые ростки: так совершался круговорот жизни — что было старым и бесплодным, станет молодым и зеленым. Если гостья и выходила снова в мир людей, то обогащенной — вся в золоте и серебре или с сундуками добра. Это уже припоминание о роли жрицы материнского божества — ведьмы.

Вот такие ассоциации вызывает кручение и верчение героев на балу. Напомним, светские развлечения, особенно танцы с музыкой, по наследству от времен борьбы с язычеством Церковь считала греховной забавой. Развлекавшие господ еще во времена Киевской Руси веселые скоморохи — кощунники — низший разряд древних жрецов, способных на чародейство[305]. В этом смысле интересен образ итальянского импровизатора из «Египетских ночей» — в нем уже таится волшебная сила, позволяющая сочинять стихи на глазах у публики. Ведь и русский поэт неспроста назван Чарским — от «чара», «чародей». Ему дана та же сила, что и безвестному импровизатору, только в другой форме, и он почти расточил ее, ведя светский образ жизни. Итальянец между тем занят импровизацией на весьма характерную — неприличную тему — «Клеопатра и ее любовники». Он говорит о фактическом принесении человека в жертву — что нормально для скомороха-язычника[306] — ненасытному божеству похоти. С виду вполне пристойное собрание слушателей участвует в соблазне.

То же самое происходит и на балу в «Пиковой даме». Лиза — сирота, воспитанница. Находясь в доме знатной Старухи, она как бы уже на дне колодца. И кто же ее окружает? «Вот череп на гусиной шее / вертится в красном колпаке». Мы вспоминали про этот отрывок из «Евгения Онегина», говоря о Вольтере. Теперь пристальнее посмотрим на гостей:

Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов чопорный и гордый,
Там карла с хвостиком, а вот
Полужуравль и полукот.
………………………………………………….
Вот рак верхом на пауке…

Паук с древности — символ прядения, а значит, и оборачивания. Приведенные стихи легко переливаются в другое перечисление — из «Руслана и Людмилы»:

Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей;
Там лес и дол видений полны…

Святочный кошмар перешел в волшебную сказку. О ней же, но в сниженном, просторечном значении говорит и герой «Пиковой дамы»:

«— Случай! — сказал один из гостей.

— Сказка, — заметил Германн».

Но сказка страшная, где его окружают «лай, хохот, пенье, свист и хлоп, / Людская молвь и конский топ!».

Вальс впервые стал официально разрешен после падения Бастилии, а первоначально воспринимался как «ведьминский танец». В пушкинское время воспоминание о его неприличности эхом жило в сознании людей. В «Евгении Онегине» он назван «однообразным и безумным»: «Кружится вальса вихрь шумный» и тут же: «Как вихрь жизни модной» — то есть кружение, вихрь, обретая языческий подтекст, сопоставляются с современной поэту светской жизнью, которая выглядит как нечистая. Хотя уже никто не помнит, что когда-то творилось на шабашах под деревенскую пляску с вращением[307].

Одной из полноправных хозяек новомодного шабаша и является покровительница сиротки — Старуха. Сама Лизавета Ивановна чужая, именно потому, что еще не стала принадлежать миру чудовищ. Она пройдет свое посвящение — выйдет за «любезного молодого человека» и обзаведется «бедной родственницей» — сироткой для воспитания. Пока же она — никто. На обыденном уровне это выражено пренебрежением. На сказочном — ее принадлежностью Старухе. Если девушку заметят… «Куда, пострел? Тебя съедят!»

…взорам адских привидений
Явилась дева; ярый смех
Раздался дико; очи всех,
Копыта, хоботы кривые,
Хвосты хохлатые, клыки,
Усы, кровавы языки,
Рога и пальцы костяные,
Все указует на нее,
И все кричит: мое! мое!

Ту же инфернальную тему продолжат «Бесы» 1830 года, написанные в первую Болдинскую осень: «Страшно, страшно поневоле / Средь неведомых равнин». Это тот же «лес и дол видений полны», а вскоре «на неведомых дорожках» появятся «следы невиданных зверей»: «Хоть убей, следа невидно».

Сбиться с пути, запутаться, заплутать — это и повесть «Метель», где не тот жених приезжает в церковь. И рассказ о «вожатом» Пугачеве из «Капитанской дочки», который вывел Гринева к «жилу».

Сбились мы. Что делать нам!
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам.

Пугачев — это еще и провожатый по аду. Дом недаром назван старинным словом «жило», уже почти не употреблявшимся ни в XVIII, ни в XIX веках: вожатый помог выбраться из мира мертвых в мир живых. Нигде родство злых сил и бунтовщиков не заметно так ощутимо, как в первой сцене появления Пугачева среди вьюги. Он сам, точно бес, решивший на время пощадить — вывести заплутавшего барина. Здесь его миссия близка к миссии Сен-Жермена, оказавшего в Париже помощь молодой графине. Пушкинская идея об адской силе любого мятежа подхвачена Достоевским в романе о революционерах «Бесы».

Пары на балу могли бы простонать: «Сил нам нет кружиться доле». Однако кружатся. Как на паркете, так и в небе.

Вижу: духи собралися
Средь белеющих равнин.
Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре…

Упоминание «ноября» и мятежных «бесов» уведет к «Медному всаднику»:

Над омраченным Петроградом
Дышал ноябрь осенним хладом.
…………………………………………………….
Нева металась как больной
В своей постеле беспокойной.

Разве речь о наводнении? Если да, то не только о нем.

Описание погоды в «Бесах» очень напоминает роковую ночь в «Пиковой даме», когда Германн вынужден был ждать у дверей дома графини, задумав недоброе.

Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне…