Маски Пиковой дамы

«Нечто обворожительное»

Общество того времени в голос не одобряло появления на престоле очередной немки. Именно такое отношение не позволяло всерьез претендовать на корону и вдовствующей императрице. В рассуждениях о гибели Павла I то и дело повторяется мысль о том, что трон хотела получить его супруга Мария Федоровна. Ее образ вроде бы не связан с «Пиковой дамой», но если учесть, что сборы от продажи карт в России шли на благотворительные заведения, которыми деятельно управляла именно она, то окажется, что старшая женщина в царском семействе вовсе не так далека от повести, как считалось.

По уверениям одного из руководителей заговора Леонтия Леонтьевича Беннигсена — императрица «пыталась строить из себя Екатерину Великую» и даже заявила: «Я хочу царствовать!» — на что получила в ответ: «Мадам, не ломайте комедию!»[271] Из этого рассказа вышло целое научное расследование: а не старалась ли Мария Федоровна захватить престол и во время междуцарствия 1825 года?[272] Но был ли Беннигсен беспристрастен?

По словам графини Головиной, в роковую ночь «Императрица Мария… побежала в апартаменты своего супруга; Беннигсен не пустил ее.

— Как вы смеете меня останавливать? — говорила она. — Вы забыли, что я коронована и что это я должна царствовать?

— Ваш сын, Ваше Величество, объявлен императором, и по его приказу я действую»[273].

Вот и ответ новой эпохи на женские притязания. «Императрица, под влиянием охватившего ее волнения, пыталась, однако, не щадить никаких мер воздействия на войска, — сообщал друг молодого императора Адам Чарторыйский, — чтобы добиться престола и отомстить за смерть своего супруга. Но ни наружностью, ни характером не была способна возбудить в окружающих энтузиазм и добровольное самопожертвование. Ее отрывистые фразы, ее русская речь с довольно сильным немецким акцентом не произвели должного впечатления на солдат, и часовые молча скрестили перед ней ружья»[274].

А вот Елизавета Алексеевна, проведшая со свекровью всю ночь после убийства Павла I, ни слова не написала о желании Марии Федоровны занять престол. Хотя не скрыла других, вовсе не украшавших царицу-мать деталей: «Императрица сошла ко мне с помутившимся разумом… она [осталась] перед закрытой дверью, ведущей на потайную лестницу, разглагольствуя с солдатами, не пропускавшими ее к телу государя, осыпая ругательствами офицеров, нас, прибежавшего доктора, словом — всех, кто к ней подходил (она была как в бреду, и это понятно)»[275].

Видимо, разговора с солдатами было достаточно для подозрений. Цесаревич Константин рассказывал, что, войдя в комнаты брата, видел тот момент, когда плакавшему Александру «сообщили о притязаниях… матери». Молодой государь «воскликнул: „Боже мой, этого еще недоставало!“ Он приказал [Ф. А. фон дер] Палену пойти к ней, образумить ее и заставить отказаться от этой идеи, которая казалась такой странной и дикой в этот момент»[276].

После гибели Павла I Мария Федоровна взяла на себя организацию всей официальной, публичной жизни двора, к которой всегда чувствовала вкус. Подданные благоговели при одном взгляде на августейшую вдову. «Увидел я настоящую императрицу… — вспоминал о встрече с ней Вигель. — Врожденная милость светилась в очах этой твердой жены, красота прежних лет все еще проглядывала из-за морщин… величавый голос ее не терял благозвучия от картавого слегка произношения слов, и в старости ее находил я нечто обворожительное»[277].

Не принимая на себя представительских функций, императрица Елизавета все-таки оказалась шокирована поведением свекрови: «Едва прошло шесть недель траура, она стала появляться в публике и делала из этого большую заслугу, постоянно повторяя императору, что ей многого стоит видеть, хотя бы издали лиц, про которых она знает, что они принимали участие в заговоре против ее супруга, но что она приносит это чувство в жертву своей любви к сыну. Она заставила написать с себя портрет в глубоком трауре и раздавала копии всем». На долгие годы обида и постоянные жалобы в письмах к матери стали уделом обойденной Психеи.

«Во время публичных церемоний Мария Федоровна опирается на руку императора; императрица Елизавета идет позади и одна, — отмечал французский посол Савари в 1808 году. — Я видел войска под ружьем и царя верхом, ожидающих прибытия его матери. За любое назначение, за каждую милость являются благодарить ее и поцеловать ей руку, хотя бы она не принимала в этом никакого участия; ни о чем подобном не докладывают императрице Елизавете — это не принято»[278].

Узнав в 1826 году о близости покойной государыни Елизаветы с Охотниковым, молодая императрица Александра Федоровна была поражена «заблуждением» невестки, «имевшей перед глазами такой пример, как Maman». Грозная Мария Федоровна полюбит невестку с первой встречи, будет прощать ей слабость, болезненность, быструю утомляемость — то, чего, по отзывам современников, не прощала никому[279]. Александрина окажется искренне убеждена, что «Maman» — идеал жертвенности — имеет только «мелкие грешки», на которые стоит закрыть глаза.

Этого перехода в стан внутрисемейных врагов Психея не простит дочери прусского короля. Ее письма матери в Баден лишены симпатии к будущему государю, к его супруге, к их детям. «У нее нет смирения в счастии», — знаменательная характеристика, то есть Александра своим семейным благополучием колет глаза, а не скрывает его, как, возможно, хотелось бы Елизавете Алексеевне.

«Мне еще не приходилось видеть молодой особы, у которой манеры были бы так близки к дерзости и заносчивости, то что называется, надменность, кичливость»; «Маленький Александр красивый ребенок, но он не отличается ни живостью, ни умом… Зато сестра его настоящая маленькая барышня, у нее красивое личико, к сожалению, всегда белое и бледное, как простыня»; «Начинала она, как неотесанный ребенок, в таком кругу, где оказался фальшивый, заносчивый и низменный муж, который принялся делать из нее собственное свое подобие, не говоря уже о свекрови…»[280]