Маски Пиковой дамы

«Многоэтажный дворец»

Письма Александра I о молодой Фикельмон показывают, что она была вовсе не так уж «расчислена». Но кто, если не Пушкин, мог стать счастливцем, побывавшим в ее апартаментах? То есть у старой графини и затем в спальне воспитанницы Лизаветы Ивановны?

Переписка Долли с Вяземским показывает, что именно между ними на почве общих взглядов сложились отношения amitie amoureuse — хозяйка чуть влюблена в гостя-поклонника. С ним она слегка кокетничает, от него принимает уверения в подданстве конституционному устройству ее гостиной.

В мемуарах Петр Андреевич писал о «двух родственных салонах» матери и дочери, где можно было познакомиться с последними европейскими новостями, но где, благодаря такту хозяек, не разыгрывалось обидных споров: «А какая была непринужденность, терпимость, вежливая, и себя и других уважающая свобода в этих разнообразных и разноречивых разговорах! Даже при выражении спорных мыслей не было слишком кипучих прений: это был мирный обмен мнений, воззрений, оценок»[407].

Вяземский писал, что Пушкин чувствовал себя в салоне как «дома». Но создается ощущение, что «дома» был сам князь и фиксировал собственное восторженное блаженство, видя в Дарье Федоровне и ее гостиной исполнение своих идеалов. «Вы должны вспомнить об особенностях симпатии, которую Вы разрешили мне рассматривать как доказательство Вашей дружбы, — писал он Фикельмон в октябре 1830 года. — Да, Ваше письмо переносит меня в Ваш салон, разделенный на несколько федеральных государств, но управляемых одной и той же конституцией, основанной на любезной и разумной свободе и оживляемой вашим присутствием. Мне кажется, что я вхожу туда, покашливая, что я стремлюсь приблизиться к кружку, в котором Вы председательствуете, что я там обосновываюсь, принимаю тамошнее подданство и приношу присягу на верность и преданность»[408].

Как видим, уподобление чувства к женщине политическому устройству государства было родным и для Вяземского. Но если Пушкин в молодые годы «горел желаньем» по отношению к революционной буре и к Отчизне, то князь Петр предпочитал упорядоченное спокойствие уже установившегося конституционного строя. Однако и то и другое воспринималось через даму сердца. На наш взгляд, поэту с его «беспорядком необузданного воображения» было вовсе не так просто среди «расчисленных светил», как его другу.

Чуть ранее в письме жене, от которой Петр Андреевич не скрывал своих увлечений, он назвал Дарью Федоровну «одной из царствующих дам в здешнем обществе», «с которой мне ловко и коротко, как будто мы век вековали вместе». Совсем простой вопрос мадам Фикельмон, как здоровье князя Петра, и уверения, что никто не займет в салоне его место, вызвали длинный ответ из Москвы: «Вы говорили — в Вас есть две графини Фикельмон: утренняя и вечерняя. Ваше письмо — это утренняя эманация». Есть «блистательная, победоносная, вечерняя графиня». Но есть и добрый друг, который возникает, «как только Вы вернулись к себе, в часы, когда вы отреклись от своей власти, в эти спокойные, тихие часы…».

Здесь Долли напомнит Татьяну-княгиню. С одной стороны, «успехи в вихре света», «модный дом и вечера», а с другой — воспоминания о счастье деревенской жизни.

Для «Пиковой дамы» важно разделение определений «вечерняя» и «утренняя». Ночью Германн пробирается к графине. На рассвете он оказывается в комнате воспитанницы. «Блистательной и победоносной» графиня из повести была только в молодости в Париже. Перед героем она предстает уже руиной. Но утренняя прелесть Лизаветы Ивановны неподдельна.

«Мое сердце, — писал князь Петр далее, — не похоже на те узкие тропинки, где есть место только для одной. Это широкое, прекрасное шоссе, по которому несколько особ могут идти бок о бок, не толкая друг друга… Это почти похоже на сердца, подобные многоэтажным дворцам; но что в них неприятно, это то, что иногда, в тот момент, когда вы всего менее этого ожидаете, вас отсылают сверху вниз, чтобы очистить место для новых жильцов»[409].

Возможно, сердце Долли напоминало «многоэтажный дворец». Иначе трудно объяснить «эскападу» с Александром I, счастливую семейную любовь, кокетство с гостями салона и способность увлекаться светскими друзьями. При внешней холодности посланница позволяла себе фантазии.

В те времена существовала традиция знакомить друзей с письмами высочайших особ на ваше имя. Подобные материалы воспринимались как исторические и обычно вызывали немалое любопытство. Так, княгиня Екатерина Романовна Дашкова с охотой демонстрировала послания к ней Екатерины II за разные годы своим гостьям-ирландкам Марте и Кетрин Уилмот, Федору Васильевичу Ростопчину и намеревалась отправиться к великой княгине Екатерине Павловне в Тверь, чтобы показать той интересные документы[410]. Позднее Александра Осиповна Смирнова-Россет показывала знакомым записки к себе от Вяземского, Пушкина и Николая I.

Если Хитрово хотела заинтересовать Пушкина своей особой, письма к ней императора Александра I не могли быть для поэта тайной. Символично, что сейчас они хранятся в Пушкинском Доме.

Среди них есть одно, помеченное 21 июня 1823 года и приложенное к общему для всего «Трио» посланию, в котором император благодарил за присланные цветы. Долли удостоилась отдельной записки: «Я покорно подчиняюсь упрекам и даже наказаниям, которые Трио соблаговолит на меня наложить. Прошу разрешения прийти, чтобы им подвергнуться сегодня, между одиннадцатью и двенадцатью часами, так как это единственное время, которым я могу располагать»[411].

Скорее всего, речь шла об отъезде в военные лагеря и перерыве во встречах. Приписка гласит: «Я вошел бы во двор, если вы позволите». Император писал из Каменноостровского дворца и намеревался посетить всех трех дам вместе — иначе было бы неприлично — но просил именно Долли разрешить ему визит. Другое послание подтверждает факт кокетливой игры, возникшей между ними: «Вы действительно подвергли меня Танталовым мукам — знать, что вы так близко от меня, и не иметь возможности прийти вас повидать».

«Между одиннадцатью и двенадцатью часами» — как раз то время, когда Германн вошел в дом графини. «…было двадцать минут двенадцатого. Он остался под фонарем, устремив глаза на часовую стрелку и выжидая остальные минуты. Ровно в половине двенадцатого Германн ступил на графинино крыльцо…»

Если Пушкин читал приведенные письма, то у него не было причин считать посланницу чересчур холодной. Появлялся повод вообразить «жаркую историю» и, подобно многим мемуаристам, поставить себя на место героя, использовав для этого собственный опыт с другой знатной дамой — Закревской.

События рисовались поэту в хорошо знакомых интерьерах особняка на Дворцовой набережной. Однако устная новелла — одно, а «Пиковая дама» — другое. С учетом письма Александра I нам лишь стал более заметен царский след в разворачивавшихся событиях.

Ко времени написания петербургских повестей «наш Ангел» умер. Долли могла сохранять к нему романтические чувства, что заметно по дневнику: «Никто не может сравниться с этим исключительным человеком, представлявшимся поистине высшей натурой! В нем было нечто ангельское, столь чистое по своей сути, что, думая о нем, только одному удивляешься, как Господь так долго оставил его средь нас!»[412]

Но в «многоэтажном» сердце графини Фикельмон прежнего императора переместили «сверху вниз, чтобы очистить место для новых жильцов». Кто они? Посланница, как и следовало придворной даме, всю жизнь испытывала притяжение августейших особ, будь то русские или австрийские. Даже король обеих Сицилий Франциск I, человек посредственный и вероломный, вызывал у нее добрые чувства, поскольку во время пребывания Фикельмонов в Неаполе она дружила с его дочерью.

В поздние годы Долли будет питать более чем материнские чувства к императору Францу Иосифу II. Его дедушка, царствовавший в дни молодости посланницы — Франц I, — всегда оставался «наш замечательный, по-отечески заботливый Император»[413].

Дарью Федоровну очень трогала печальная судьба сына Наполеона и австрийской эрцгерцогини Марии Луизы, выросшего в Вене: «На позавчерашнем бале герцог Рейхштадтский был как никогда красив… На этом благородном лице, в этих прекрасных глазах невозможно прочесть его будущее, или, точнее написано так много, что просто не знаешь, следует радоваться или же трепетать за него!»[414]

Однако самое сильное восхищение, как бы это ни задевало исследователей старшего поколения, Долли испытала по отношению к молодому русскому царю Николаю I, которого силилась сравнить с «Ангелом», не смогла и, негодуя, отдала сердце «завоевателю»: «У него в высшей степени рыцарский характер, и все его первые побуждения всегда благородны и чудесны. Он понимает и чувствует все возвышенное, все истинно прекрасное!»[415]

Если дружеской близости с Пушкиным дневник посланницы не показывает, то восхищение с заметной долей женского любования в отношении к императору заметно при каждом его упоминании. Даже когда возникают нелестные характеристики «победителя» и «триумфатора», то острие критики обращено не на самого государя, а скорее на дамский эскорт, который повсюду следует за ним.

Еще больше ревность заметна при описании возможных фавориток — Строгановой, Завадовской, Урусовой. Долли не удерживает колких слов в их адрес. О первой: «Капризное выражение лица, которое ей очень идет… вот в чем ее главная прелесть». О второй: «Как можно бы было полюбить ее, если бы в ней были жизнь и душа!» О третьей: «Лицо, на котором написано сознание своей красоты, бесстрастно».

Только законная супруга государя до поры не вызывает раздражения. Однако и ей достается: «Поговаривают, что она больна грудью, и что это скрывают от Императора, но в таком случае, зачем же танцует и скачет, как девочка?! Ей 32 года… зачем же губить себя танцами?»[416] Александра Федоровна «прежде всего и в высшей степени женщина, и ее нежная натура находится под влиянием того, что заполняет ее повседневность, а семейная жизнь у нее такая счастливая… Серьезное же и мучительное в жизни Императора как государя доходит до нее как бы издалека, словно сквозь какую-то вуаль».

Посланница не задается вопросом: а, возможно, император и хотел дома, где «все мучительное» остается за порогом? Женщины, позволяющей ему быть просто мужем и отцом — человеком?

Вот тут следует вспомнить прощальное письмо Александра I молоденькой Долли, где царь уверял ее, что вовсе не несчастен. Видимо, его попытались утешить, полагая, что он изнывает под бременем власти. Теперь настала очередь другого венценосца.

После разразившегося в Польше восстания, когда графиня Фикельмон будет всей душой сочувствовать инсургентам, она обнаружит у Николая I трагический надлом, едва не раздвоение личности. Под 28 сентября 1831 года в дневнике помещена развернутая запись: «Во время обеда я сидела рядом с императором. Он долго разговаривал со мной. Несколько раз я уловила глубокую грусть в его улыбке и горечь в словах, должно быть невольно, неосознанно, но вырвавшуюся из глубины сердца; в его душе кровавая рана, оставленная польскими событиями, и это так ощутимо!»