Госсмех. Сталинизм и комическое

«Война, 1941–1945» Эренбурга: Вопрос доверия

Как замечает М. Мельниченко, «годы Великой Отечественной войны, с точки зрения истории литературы, обоснованно называют эпохой публицистики»[349]. Не будет преувеличением сказать, что для каждого пережившего Великую Отечественную слово «журналист» ассоциировалось с Ильей Эренбургом. Согласно одному свидетельству, на встрече советских писателей с советским послом в Лондоне последний сказал, что «в годы войны „существовало только два человека, влияние которых можно было сравнивать: имя одного — Эренбург, второго он не назвал, как видно, испугавшись собственной идеи — сравнивать“…»[350]. Йохен Хеллбек пишет: «По попыткам сформировать военную мораль советского населения Эренбурга можно сравнить с Геббельсом и его пропагандистскими кампаниями с немецкой стороны»[351].

Однако в июне 1941 года никто еще не мог предвидеть, что Эренбург займет такое место в светской пропаганде времен войны, что этот писатель с красочной биографией (он провел годы в Европе), чей статус в советской литературе был на тот момент достаточно шаток, станет «единственным идеологом страны»[352] уже в первые недели войны и останется самым читаемым автором в СССР до самого мая 1945-го. Нет сомнений в том, что он более чем подходил для этой работы, с «опорой на мировую историю и культуру, блестящим знанием современной политики и искусства Европы, приобретенным в двадцатые-тридцатые годы, когда писатель работал за границей»[353]. Среди полутора тысяч статей, написанных им за четыре года войны[354], немалое количество сатирических фельетонов. Эти тексты были особо любимы читателями. О них и пойдет речь ниже.

Возможно, Эренбург решил последовать призыву Горького и создавать документальную сатиру, заставляя вражескую (у Горького — «буржуазную») прессу «говорить фактами»[355]. Особенность сатирических текстов Эренбурга в том, что за основу им брались оригинальные (или предположительно оригинальные) документы, будь то дневники, личная переписка солдат и офицеров (в основном убитых, но иногда пленных), радиорепортажи, газетные публикации врага. Эренбург обладал непревзойденным талантом анализировать и перерабатывать огромное количество материала с огромной скоростью. Советская пресса и авторы более поздних публикаций рутинно хвалили способность Эренбурга оформлять немецкие источники таким образом, что тексты приобретали «особую подлинность, необходимое для читателя чувство „исторически конкретной“ и „непреобразованной“ правды»[356]. Историков будущего заранее предупреждали: «будущему историку Отечественной войны придется внимательно изучать фельетоны Эренбурга» как документы эпохи[357]. Сам писатель, по некоторым свидетельствам, отказывался называть свои тексты «фельетонами», потому что «в фельетоне, по законам этого жанра, допускается домысел, а все, что здесь написано, абсолютно точно, взято с натуры. Неопровержимые факты и документы. Зачем же вводить читателя в сомнение?»[358]

Преимущества использования оригинальных источников для осмеяния врага очевидны. Во-первых, это подразумевало, что текстам можно верить — в конце концов, тут мы имеем дело с тем, что говорила «германская армия о самой себе» (таким было популярное название публичных выступлений Эренбурга), или же еще проще: в этих текстах читатель мог прочитать, что говорят «фрицы о фрицах» («Фрицы о фрицах», 3 октября 1941). Будучи одновременно и документальными свидетельствами, и сюжетными сценками, эти сатирические тексты удовлетворяли два основных требования читателей: желание узнать, как в действительности обстоят дела на фронте, и жажду развлечений, занятных историй. В основе этого вида документальной сатиры — комическая ситуация, когда первичные источники используются как надежное оформление для объяснения реальности на уровне, превосходящем конкретно описываемую ситуацию именно потому, что источники эти лживы и ненадежны в своем первичном качестве, как официальные отчеты или личные свидетельства. «Для изображения немецкого героизма, — пишет Эренбург, — требуется посредственный журналист и четверть шнапса. Мы узнаем, что один немецкий летчик сбил триста восемьдесят английских самолетов, что возле Скутари шесть немецких солдат уничтожили сербскую дивизию и что три немецких солдата окружили советский батальон» («Ложь», 29 августа 1941). Безусловно, немецкие авторы этих сообщений включали в них конкретные цифры, чтобы добавить весомости своим утверждениям. В итоге же эти утверждения становились лишь еще менее реалистичными и более смешными. Для составителей подобных отчетов с немецкой стороны характерно полное пренебрежение фактами. Они «начали войну <…> с истерических восторгов. Они каждый день „уничтожали“ Красную армию», и в итоге лживый ура-патриотизм обернулся против них. Их собственные читатели стали удивляться, «как можно в третий и в четвертый раз „уничтожить“ авиацию, которая уже была „уничтожена“ за неделю до того» («Война нервов», 4 сентября 1941). То, что сообщается в этих текстах, отличается от того сообщения, которое они передают самим фактом своего существования. Объектом осмеяния становится сама модальность сообщаемого.

Снова и снова Эренбург подчеркивает разрыв между традиционными ожиданиями читателей от газетных отчетов (отчеты должны передавать факты) и тем, что ложь и дезинформация в нацистской Германии были доведены до уровня профессионального совершенства. Он пишет:

При германской армии существуют особые «роты пропаганды» — «П. К.» <…> По словам инструкции, составленной Геббельсом, «П. К.» должны заниматься «активной пропагандой», а именно: «путем распространения ложных и деморализующих сведений сломить волю противника к сопротивлению». Это относится к пропаганде среди врагов Гитлера. В самой Германии роты «П. К.», согласно той же инструкции, должны «монтировать факты, в случае необходимости видоизменяя их, чтобы поддержать настроение немецкого народа». Что значит «видоизменять факты, монтируя их»? Это значит попросту врать. Нужно врать врагам. Нужно врать и своим («Ложь»).

Теркин, как мы помним, «случалось, врал для смеху, / Никогда не лгал для лжи». Разница между двумя подходами к действительности (наша сторона сообщает только правду; они всегда лгут) актуализирует ключевые для военного времени вопросы: можно ли верить пропаганде и чьей пропаганде верить? Как определить разницу (если она вообще существует) между информацией, направленной на то, чтобы смутить врага, и той, которая предназначена для потребления собственным населением? Или еще проще: как можно научиться правильно «читать» любую пропаганду, независимо от ее происхождения? В конце концов, обе стороны публикуют победные отчеты под звучными лозунгами, сопровождая их эффектными иллюстрациями. На практике определение, данное Кеннетом Берком пропаганде («прикладная литература»)[359], было в равной мере применимо к каждой из сторон. Тем более важно было убедить адресатов, что есть правдивые отчеты о происходящем — и есть пропаганда; есть информация — и есть ложь; есть новости, передающие факты, и есть фантазии, представляемые как новости, каковые следует декодировать и чью лживую сущность нужно раскрыть.

Таким образом, документальная сатира Эренбурга поднимает вопрос о самом понятии доверия, фундаментальном для отношений между государством и гражданами и в военное, и в мирное время. Если жанр газетного репортажа или радиопередачи, содержащий даты, цифры и имена, не является гарантией надежности; если то, что читатели обычно восприняли бы как «документ» (то есть нечто, относящееся к жанру, по определению правдивому, основанному на фактах), на самом деле — не более чем свидетельство (ненадежности этого самого «документа»), тогда вся система ориентации в дискурсивном поле пропаганды меняется, и самые базовые категории, описывающие распределение обязанностей в четко организованном мире, оказываются лишенными значения. Если ироническая интерпретация Эренбургом немецких репортажей более достоверна, чем сами репортажи, то это означает, что «первичный» больше не подразумевает «аутентичный». Прочтение советским журналистом пропагандистской машины врага выявляет правду о лжи. Выясняется, что «различные департаменты» в Министерстве информации Геббельса аккуратно оговорили критерии «трансформации» фактов для публикации в средствах массовой информации: «В одном описывают зверства, в другом подбирают данные этнографического порядка, в третьем изготовляют лубки о непомерной храбрости немцев» («Ложь»). Журналисты больше не являются профессионалами, в обязанности которых входит готовить краткие фактические репортажи. Вместо этого «немецкие журналисты — это чиновники министерства пропаганды», которые «даже в мирное время <…> носили форму и подчинялись военной дисциплине»[360]. При таком раскладе и наука больше не является тем, чем она была раньше:

В 1938 году в гитлеровском журнале «Архив фюр биологи унд расен гезельшафт» была напечатана статья под следующим заголовком: «О пользе воздушных бомбардировок с точки зрения расовой селекции и социальной гигиены». Автор заявлял: «Люди, нервная система которых поражена, не могут вынести больших воздушных бомбардировок. Таким образом, воздушные бомбардировки помогут нам обнаружить неврастеников и устранить их из социальной жизни». <…> Теперь немецкая печать пламенно протестует против воздушных бомбардировок немецких городов. <…> Мы ждем авторитетного выступления журнала «Архив фюр биологи унд расен гезельшафт». Бесспорно, эти расисты должны объяснить жителям Эссена и других немецких городов, что бомбежки полезны, так как они поражают неврастеников. Но, может быть, сотрудники почтенного журнала под четырехтонными фугасками тоже заболели неврастенией? («O пользе бомбардировок», 22 сентября 1943).

Иногда случаются расхождения между псевдонаучными интерпретациями реальности среди членов нацистского научного сообщества и фашистскими политиками:

Но Александру Ранду тоже не дурак. Он с научной точностью установил, что высшая раса — румыны. <…> «Румыния колыбель арийской расы. Румыны не просто народ, это единственный народ, унаследовавший дух Римской империи». Каково Гитлеру это читать! Он ведь думал, что колыбель арийской расы — мюнхенские пивнушки. Не тут-то было! Я уж не говорю о возмущении Муссолини — этот давно заявил, что его битые дивизии — «наследники Римской империи». А выходит, что «наследники» — румыны («Бедные музыканты», 9 июля 1941).