Госсмех. Сталинизм и комическое

Смешные деятели

В отношении Сталина вряд ли применимо замечание героини фильма «Амели», полагавшей, что «те, кто знают пословицы, не могут быть плохими людьми». Как показывают следующие выдержки из его выступления на предвыборном собрании избирателей Сталинского избирательного округа г. Москвы 11 декабря 1937 года в Большом театре, особое внимание вождь уделяет законодательному механизму, который обещал стать надежным способом впредь отличать верных служителей народа от тех, кто еще не полностью проникся идеалами социалистической демократии. Свою интерпретацию закона Сталин иллюстрирует пословицами, вызывая немалое веселье аудитории:

На протяжении 4-х или 5-ти лет, то есть вплоть до новых выборов, депутат чувствует себя совершенно свободным, независимым от народа, от своих избирателей. Он может перейти из одного лагеря в другой, он может свернуть с правильной дороги на неправильную, он может запутаться в некоторых махинациях не совсем потребного характера, он может кувыркаться, как ему угодно, — он независим.

Можно ли считать такие отношения нормальными? Ни в коем случае, товарищи. Это обстоятельство учла наша Конституция, и она провела закон, в силу которого избиратели имеют право досрочно отозвать своих депутатов, если они начинают финтить, если они свертывают с дороги, если они забывают о своей зависимости от народа, от избирателей.

Это замечательный закон, товарищи. Депутат должен знать, что он слуга народа, его посланец в Верховный Совет, и он должен вести себя по линии, по которой ему дан наказ народом. Свернул с дороги, избиратели имеют право потребовать назначения новых выборов, и депутата, свернувшего с дороги, они имеют право прокатить на вороных (смех, аплодисменты)[240].

Стилевые сдвиги в сталинской речи, смешение официальности (Конституция, народ, избиратели, депутаты, закон, Верховный Совет) с нарочитой разговорностью («прокатить на вороных») вызывают предсказуемый смех. Здесь Сталин по-отечески добродушен, понятно объясняя суть демократических институтов народу с использованием народных же выражений. Зато в другом пассаже из того же выступления юмор уже по-сталински груб; тем не менее стенограмма по-прежнему фиксирует смех:

Можем ли мы сказать, что все кандидаты в депутаты являются именно такого рода деятелями [т. е. всей душой преданными служению народу]? Я бы этого не сказал. Всякие бывают люди на свете, всякие бывают деятели на свете. Есть люди, о которых не скажешь, кто он такой, то ли он хорош, то ли он плох, то ли мужественен, то ли трусоват, то ли он за народ до конца, то ли он за врагов народа. Есть такие люди и есть такие деятели. Они имеются и у нас, среди большевиков. Сами знаете, товарищи, семья не без урода (смех, аплодисменты). О таких людях неопределенного типа, о людях, которые напоминают скорее политических обывателей, чем политических деятелей, о людях такого неопределенного, неоформленного типа довольно метко сказал великий русский писатель Гоголь: «Люди, говорит, неопределенные, ни то, ни се, не поймешь, что за люди, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан» (веселое оживление, аплодисменты). О таких неопределенных людях и деятелях также довольно метко говорится у нас в народе: «так себе человек — ни рыба, ни мясо» (одобрительные возгласы, аплодисменты), «ни богу свечка, ни черту кочерга» (одобрительные возгласы, аплодисменты)[241].

Стилистически здесь используется все тот же испытанный прием — просторечные выражения в сочетании с повторяющимися намеками на то, что «тут все свои» («можем ли мы сказать…», «и у нас, у большевиков», «сами знаете», «у нас в народе»), приглашают аудиторию к разговору по-приятельски, участники которого смеются много и охотно. На менее явном уровне перед нами пример обсессивной (с многократным повторением пословиц на одну и ту же тему) «коллективизации речи»[242], подспудно представляемой как демократизация источника закона в обществе, где массы могут и должны определить и исходную точку, и сферу применения закона — при условии, что массы эти абсолютно анонимны. Анонимность воли масс в суверенном изложении — неизменная черта революционного террора; к ней прибегает Робеспьер, когда, пытаясь спасти кровавую революцию, многократно использует безличную формулу on veut в одной из своих последних речей; на нее указывает Мерло-Понти, обсуждая функцию фигуры «говорят» (on dit) при конструировании сталинских процессов[243]. Приглашение смеяться над легко узнаваемыми пословицами и поговорками — реализация этого же принципа коллективной анонимности: над этими оборотами речи можно смеяться без опаски, именно потому что это шутки, не имеющие авторства и проверенные временем. Устами великого вождя говорит сам народ.

Максимальная степень насыщенности языка словами и оборотами с фиксированными значениями достигается в моменты, когда, с одной стороны, производство несанкционированных значений чревато наказанием, а с другой — существует необходимость в твердой, однозначной легитимизации фиксированных критериев определения «правильного» по отношению к «неправильному», «своего» по отношению к «чужому». В условиях обостренной реакции режима на цитирование уже однажды сказанного или написанного это обеспечивало бóльшую степень безопасности содержания речи. В сталинизме, определявшем себя как победу демократии, доминировала своего рода «круговая цитатность», когда широкие массы должны были цитировать вождя, в то время как вождь цитировал народные массы. Первое было гарантией безопасности (хотя и не всегда абсолютно надежной); второе — техникой легитимизации власти.

Прибегая снова и снова к литературным цитатам и поговоркам для иллюстрации закона, оратор подчеркивает, что закон лишь закрепляет формально то, что народ в своей мудрости знал уже давно: некоторые качества человеческого характера объективно достойны осуждения. Но то, что было всего лишь предметом осмеяния в прежние времена, становится объектом приложения закона в эпоху великих свершений, где непременным условием движения к лучшему обществу становится отдача каждого общему делу. Прямая зависимость между смешным и наказуемым утверждается в момент, когда аудиторию в зале приглашают смеяться над теми, кто попадет под действие закона; при этом закон представляется лишь как административно необходимый шаг для закрепления народной мудрости. Лидер советского государства не говорит от своего имени, а лишь транслирует волю народа; сидящие в зале идентифицируют себя не как индивидуальных актеров, а лишь как анонимное коллективное смеющееся тело. Именно через смех анонимность выводится на первый план как легитимирующее начало[244].

И в случае неоднократно апеллирующего к народной мудрости оратора, и в случае постоянно смеющейся аудитории язык становится не столько средством передачи информации, сколько утверждением своего места в матрице социальных отношений, по выражению Жижека — неким «индексом межсубъектных отношений между говорящим и слушающим»[245], пустой речью, больше напоминающей обмен сигналами, нежели осмысленное общение. Индивидуальность говорящего и слушающих так же размыта, как и индивидуальные черты тех, кого, видимо, в зале нет и против кого направлен обсуждаемый закон. Речь идет не о конкретных личностях, но о «всяких людях», «всяких деятелях», о том, что «есть такие люди и есть такие деятели», «люди такого неопределенного, неоформленного типа», «неопределенные люди и деятели». Именно неопределенность как ключевой момент выражения сближает эту «пустую речь» с языком закона, ибо последний по определению сохраняет свой статус только постольку, поскольку сохраняется дистанция между конкретными событиями и индивидами и законом как сводом универсально приложимых правил и критериев определения наказания[246]. Отказываясь говорить от собственного лица, ссылаясь на «великого русского писателя Гоголя» или на то, как «говорится у нас в народе», и вождь, и его слушатели уступают голосу самого закона.

Традиционный медиум закона — письмо. Здесь уместно вспомнить, что при относительно небольшом количестве текстов, действительно написанных Сталиным[247], официальная пропаганда традиционно представляла вождя погруженным в письмо[248]. Однако в данном случае, как и почти во всех других подобных «диалогах» Сталина со слушателями, закон проявляется именно в виде «пустой» устной речи. Противоречие здесь лишь кажущееся; даже устным своим словом Сталин создает закон, который потом найдет свое практическое применение в политических процессах, а еще позднее будет зафиксирован на письме в Кратком курсе истории партии. Эта законодательская направленность сталинского языка может служить и своего рода оправданием неловкости устной речи диктатора, которая, с одной стороны, тяготеет к фиксированным формулам общих определений, характерных для языка закона, а с другой — стремится казаться максимально разговорной; в пространстве между этими двумя полюсами и генерируется смех. Пословицы сочетают в себе оба полюса: будучи статичными речевыми формулами, они при этом ассоциируются в первую очередь с разговорной речью. В этом смысле именно пословицы и поговорки являются оптимальными фигурами речи в общении Сталина с аудиторией — особенно в тех случаях, когда нужно определить предмет насмешек/врага. Смех здесь — не просто предсказуемая, но единственно допустимая реакция, фиксирующая логическую последовательность: тот, кто смешон, должен быть впоследствии наказан. В этом проявляется концентрированная перформативная сила тоталитарного слова, способного вызвать немедленный эффект, — как, впрочем, и закон, который «никогда не является ничем иным, кроме как актом социальной магии, которая работает»[249]. Магия — и закон — работает только в том случае, когда произнесение соответствующих слов имеет немедленные последствия. Слова носителя высшей власти должны вызвать немедленную реакцию зала; и смех, и призывы уничтожить врагов являются в первую очередь актами утверждения коллективной идентичности, подтверждением принадлежности к лагерю тех, на чьей стороне правда.

При этом объект смеха имеет достаточно расплывчатые очертания: смешна сама неопределенность как общее понятие, нерешительность как качество характера («есть такие люди и есть такие деятели»; «о таких людях неопределенного типа, о людях, которые напоминают скорее политических обывателей, чем политических деятелей, о людях такого неопределенного, неоформленного типа…»; «о таких неопределенных людях и деятелях»). О неопределенности или, в более негативном варианте, — двусмысленности как о качестве, ставящем в сталинской системе его обладателя на грань законно допустимого, исследователи писали в разных контекстах[250]. Однако неопределенность/двусмысленность важна здесь не только как проявление характерно сталинских интерпретационных стратегий; она является неизменной составной частью потенциально юмористических ситуаций. К справедливому наблюдению Игаля Халфина относительно того, что отсутствие настоящего юмора при сталинизме было прямым следствием изгнания двусмысленности из политической речи, следует добавить, что сталинский проект предусматривал не исключение двусмысленности вообще, но закрепление прямой ассоциативной связи между неопределенностью/двусмысленностью и отсутствием лояльности. Все эти «неопределенные, неоформленные люди» потому смешны, что самой своей неопределенностью указывают на свою преступную натуру. Такая ассоциативная связь заняла место «принципа аналогии», статус которого в советской пенитенциарной системе дебатировался на протяжении многих лет[251]. К схожему выводу приходит и сам Халфин, когда пишет: