Госсмех. Сталинизм и комическое

Номенклатурная буффонада: Советские Кафки

Будучи инструментом политики, советская сатира была призвана не только «накапливать в обществе критический потенциал» в преддверии чисток, но и выполнять задачу формирования публично приемлемого дискурса социальной критики. Последнее было частью моделирования властью собственного образа. В этих условиях всякие обобщения и типизации, по точному выражению Маленкова, становились «проблемой политической». В так называемой реалистической сатире эта нормализующая имитационная критика находилась под полным контролем, но переходя в иное измерение (фарс, буффонада, абсурд), она не могла избежать более ассоциативных и, соответственно, менее контролируемых «обобщений». Удержание контроля становилось важнейшей задачей сатирического производства.

Мы имеем дело с двумя полюсами репрезентации — абсолютной узнаваемостью и абсолютной неузнаваемостью осмеиваемого зла. В первом случае включается механизм персонализации: мы видим индивидов, но не систему, не бюрократию, но бюрократов Лопоухова, Помпеева или Горлова. Поэтому, начиная с 1920-х годов и на протяжении всей советской эпохи, речь в этой сатире шла о борьбе с бюрократами и бюрократизмом, о «бюрократическом отношении к людям» и «бюрократических извращениях», но никогда не о бюрократии как социальной (а тем более классовой и политической) системе.

Во втором случае — механизм полной деперсонализации, с карикатурами вместо персонажей. Последние, конечно, похожи на неких абстрактных носителей социальных пороков, но настолько лишены индивидуальности, что не воспринимаются как нечто, имеющее отношение к реальности, но именно как образы, главным содержанием которых является сообщение об искажении. Искажение в карикатуре носит программный характер. В пространстве намеренно искаженной реальности сложно апеллировать к социальной фактуре.

А между тем проблема бюрократии и ее репрезентации была исключительно серьезна в сталинизме. Именно в том, что на партийном жаргоне тех лет называлось «перерождением аппарата», видел Троцкий силу Сталина. Стимулирование и эксплуатацию Сталиным этого бюрократического перерождения называл он «предательством революции». Бюрократия была и основой режима, и живым напоминанием о крушении идеалов революции. Потому ее образ должен был быть одновременно привлекательным (в положительных героях — парторгах и командирах производства) и критическим, поскольку именно на ней удобно было фиксировать проявления массового недовольства. Он должен был скрывать ее политический генезис, реальное содержание и классовые функции. Поэтому позитивные черты связывались с «простыми людьми», тогда как начальники нередко изображались оторванными от масс «бюрократами». Поэтому, хотя вокруг бюрократа могли быть льстецы-подчиненные или даже сообщники, он обычно был одинок, так что за ним никогда не видна бюрократия как система. Бюрократ не должен быть равен бюрократии, он несистемен. Системен «народ», бюрократ — извращение. Вот почему товарищу Бывалову из «Волги-Волги» противостоит все население фильма. Условно, Бывалов был своего рода ответом Сталина Троцкому.

Образ бюрократа — это еще и образ дисциплинирующей власти. Поскольку же дисциплина должна была идти «снизу», от сознательности масс, бюрократическое дисциплинирование их становилось заведомо избыточным. Избыточность — всегда источник смеха (именно смеха, но никогда не иронии власти над собой!). Не удивительно, что этот образ требовал серьезной идеологической аранжировки. То, что было реальной бюрократией (Сталин как главный бюрократ и созданная им номенклатурная система, которая воспроизводила бюрократию), репрезентировалось в положительном свете (партийные руководители всех уровней), а то, что вызывало массовое недовольство, отчуждалось и сгущалось в сатирическом образе. Бюрократ — это всегда Другой власти. И создание этого Другого становилось важнейшей ее функцией.

Советская сатира не столько уходила от острых тем, как принято считать (в этом случае она была бы просто излишней), сколько уводила от них. «Сатирические обобщения» касались всех сторон советской бюрократии — ее генезиса («перерождение аппарата»), самооценки («ханжество», «самодовольство», «цинизм»), вызывавших наибольшее недовольство эксцессов («формализм», «очковтирательство», «бездушие»). Мы обратимся к трем пьесам, освещавшим каждый из этих аспектов и созданным в 1953–1957 годах, когда происходит сдвиг от заказанной в 1952 году сатиры для подготовки новой волны террора к сатире, нацеленной на «преодоление культа личности» и «восстановление ленинских норм».

Эксцентрика, динамика, буффонада и безликие мелкие бюрократы… Такой контраст обладает взрывным эффектом. Однако это всегда направленный взрыв.

В центре комедии Михалкова «Памятник себе» (1957) — бюрократ-перерожденец Почесухин, управляющий городскими предприятиями коммунального обслуживания. Во вверенной ему сфере городского хозяйства царит полный развал. Однако он противится любым изменениям и боится людей инициативных, заменяя одного пьяницу — директора бани другим, заведующим парикмахерской («Тут мыло и вода, там вода и мыло… Не все ли равно? Назначайте!»).

Условность происходящего подчеркивается всегда незначительной должностью бюрократа: Почесухин заведует коммунальным хозяйством, Утюгов из «Рыцарей мыльных пузырей» ведает сберкассами города, Боков из комедии «Большие хлопоты» заведует Справкоиздатом, действие комедии «Воскресение в понедельник» происходит в некоем кустовом управлении речными курортами и т. д. Эти герои — наследники парадигматического советского бюрократа — товарища Бывалова из «Волги-Волги», который заведовал «мелкой кустарной промышленностью» в Мелководске. Между условной формой пьес и статусом героев существует прямая зависимость. Помещение бюрократов на мелкие должности компенсирует «обобщающий» эффект этих пьес. В «реалистической сатире» осмеиваемые персонажи, типа Помпеева или Лопоухова, занимали высокие должности отцов города и области, Карпо Карпович из комедии «Не называя фамилий» был заместителем министра. Но их статус был нейтрализован индивидуализацией «реалистической сатиры». Однако чем дальше от «реализма» и индивидуализации и чем ближе к фарсу, тем выше обобщающий потенциал пьесы, что и компенсируется резким снижением должностного ранга бюрократов.

Именно эту деминутивность статуса своего бюрократа использует Михалков в качестве основной метафоры чиновничьего перерождения. Отправной точкой этого номенклатурного фарса становится случайность: жена Почесухина обнаружила на кладбище странный дореволюционный памятник: на гранитной плите мраморное кресло. Покойник был купцом первой гильдии, и жена поставила ему такой памятник в память о том, что он торговал мебелью. Но купец оказался полным тезкой Почесухина. Жена советского чиновника пришла в ужас. Вызвав к себе директора кладбища Вечеринкина, Почесухин объясняет ситуацию:

Почесухин. Домой пришла — трясется вся. Насилу мы ее горячим боржомом с медом отпоили!.. Ну, мне на разные там бабьи дурные приметы наплевать, а вот на «купец первой гильдии» мне лично не наплевать. Это сословие при моей фамилии и при моих инициалах недействительно! Тем более — когда я занимаю определенное должностное положение и происхожу из мещан. И это подтверждено метрическим свидетельством!.. Теперь понял? Вот я тебя и вызвал в связи с этим памятником. Дело как будто пустяковое, а раздуть его можно. Всякое дело раздуть можно! Это я по личному опыту знаю. Иди потом доказывай, что ты не купец первой гильдии!.. Фактически и документально все в порядке, но сомнение зарождается? А где сомнения, там и выводы! Это уж я тебе ответственно заявляю. Я повседневно занимаюсь кадрами и сам повседневно делаю различные выводы… Я тебе откровенно скажу: меня данный памятник с данной надписью не устраивает! По кладбищу люди ходят. А ну какая-нибудь экскурсия туда, в тот заповедник, нос сунет? А кто-нибудь возьмет да и заведет: «Ах, что это за кресло такое? Ах, кто под ним лежит? Ах, какой же это Почесухин? Знакомая фамилия! А не родственник ли он Кириллу Спиридоновичу? А мы и не знали! Мы думали, он наш! Выходит, он это скрыл при вступлении…» Ну, и так далее и в том же духе…

В комедии Кондрата Крапивы «Кто смеется последним» за двадцать лет до пьесы Михалкова развивался схожий сюжет: герой впадает в панику из-за внешней схожести с деникинским полковником, не зная, как доказать, что он никогда в белой армии не служил. Предприимчивый директор кладбища, используя страхи и амбиции Почесухина, предлагает тому не просто убрать с памятника упоминания о купце, но и списать могилу как бесхозную, закрепив могилу и памятник за собой. В результате на памятнике остается только имя Почесухина. Идея пришлась по душе Почесухину и он настолько сроднился с памятником-креслом, что однажды, прислонившись к нему спиной, заснул.

И снится ему… будто он находится в дореволюционной ресторации, в обществе купца первой гильдии Кондратия Саввича Почесухина. Сидят они вдвоем за столиком под пальмой, возле большого зеркала, и выпивают. У того и другого прическа перманент. В стороне играют музыканты. Музыка то щемит, то веселит душу…

Расцеловавшись с купцом, Почесухин даже удивляется: «С частным торговым сектором запросто целуюсь — и хоть бы что. Никакого классового самосознания не чувствую!» Между однофамильцами происходит такой разговор:

Купец (с сожалением). А что ты вообще видел-то? Революцию? А зачем она тебе? Я же вижу, что лично тебе она была ни к чему!

Почесухин (растерянно). То есть почему же? А семинары?.. Что же тогда проходить?..

Купец. Семинария? Уж не пономарь ли ты, как я на тебя погляжу? Ты мне лучше ответь: чего ты для своей пользы добился? Какая, к примеру, у тебя личная собственность?

Почесухин (растерянно). Спальный гарнитур… Теперь вот… памятник…

Купец. А что ты себе можешь позволить? Я тебя спрашиваю! Что? Унизить человека — рожу ему горчицей намазать — можешь? Ни-ни! Зеркала в кабаке побить — погром учинить — можешь? Не можешь? Какие твои функции?

Почесухин (оправдываясь). Согласовать… Отказать… Принять меры… А что еще? Мне больше ничего не надо.

Купец (грозит пальцем). Врешь ведь! Врешь! Думаешь, если я уже помер, так я тебя насквозь не вижу? Вижу, голуба ты моя! Как на рентгене вижу!

Растроганно обнимая купца, Почесухин млеет от открывшихся перспектив: «Ваше степенство! Кондратий Саввич! Золото ты мое! Понял ты мою душу! Никто ведь не понимает, а ты разобрался! Умница ты моя! Вот за что я тебя люблю и уважаю! Пей! Пей — плачу! Вот она, настоящая житуха: и вино, и бабы, и никакой тебе ответственности!» Но купец отпихивает от себя Почесухина, тот хватает бутылку и швыряет ее в зеркало. Звон битого стекла. Темнота. Мертвая тишина. Почесухин просыпается.

Герой Михалкова посещает «свою» могилу едва ли не ежедневно. Но тут неожиданно появляется восьмидесятилетняя дочь купца, и обман раскрывается: