Госсмех. Сталинизм и комическое

Ощущение конца

Фуко однажды заметил, что национал-социализм даже фунта масла людям не дал — только слова[297]. Сталинизм достиг в этом плане большего — он предложил людям развязку сюжета по всем правилам жанра: после серий судьбоносных столкновений между добром и злом злодеи оказываются наказанными, добро торжествует, и публика — граждане страны Советов — может испытать то чувство удовлетворения, которое, по утверждению Фрэнка Кермоуда, дает удачное окончание истории. Успешно завершившаяся борьба с внутренними врагами советского строя — основной мотив книги, которая должна была стать основой советского миропонимания: опубликованного в 1938 году «Краткого курса истории ВКП(б)». Текст этот можно назвать поистине эпическим — и на уровне событийном, учитывая важность его для сталинизма, и на уровне структурном, нарративном, ибо и бесконечно сложное начало истории, и ее окончание (разгром врагов) объединены цельным сюжетом, где каждое событие имеет судьбоносное значение для движения к развязке, а действующие лица, представляющие силы добра, обладают поистине сверхчеловеческими качествами.

Автор «Краткого курса» однозначно заявляет: «История развития внутренней жизни нашей партии есть история борьбы и разгрома оппортунистических групп внутри партии — „экономистов“, меньшевиков, троцкистов, бухаринцев, национал-уклонистов». А празднование победы над врагом было неотделимо от смеха — вернее, насмешек, сарказма, иронии. Испробованные при жизни врагов, эти риторические приемы становятся неотъемлемой частью сталинского канонического нарратива после их смерти.

При невозможности добавки ремарки «Смех в зале» риторические приемы на письме отличались от тех, что использовались в устной речи. Так, например, особое значение в «Кратком курсе» приобретали кавычки, ставшие частью сюжета. Текст книги буквально пестрит кавычками, особенно в главах, описывающих первые годы советской власти, — по частоте использования они едва ли уступают точкам и запятым. Читатели узнают о «так называемой „военной оппозиции“», [которая] объединяла немалое количество бывших «левых коммунистов» в 1918 году, о том, что на съездах оппозиционеры «приводили… примеры „из практики“», что «левые коммунисты» скрывают свою сущность за «„левыми“ фразами», а «съезд дал отпор антипартийной группе „демократического централизма“, […] отстаивавшей безбрежную „коллегиальность“ и безответственность в руководстве промышленностью», — примеры можно приводить бесконечно.

Исследователи уже обращали внимание на функцию кавычек в письменной речи сталинизма. Светлана Бойм говорила о «пародировании слов невидимого врага, который находился везде»; Галина Орлова, анализируя эволюцию понятия «вредитель», писала о «закованно[сти] в иронические кавычки, обнажавшие инородность этого конструкта языку власти»[298]. Как и в рассмотренных выше примерах устных оскорбительных выпадов против жертв показательных расправ, упорно повторяемые насмешки постепенно замещают собой любые другие определения людей («разные оппозиционные „лидеры“»), политических движений («экономисты», «военная оппозиция», «демократические нейтралисты», «так называемая „новая оппозиция“») или событий и действий («„левые“ крикуны… „доказывали“», «прямые капитулянты… преклонялись перед „могуществом“ капитализма», бухаринцы разработали свою «„теорию“… c „новым“ лозунгом»), так что постепенно ироничный заряд становится неизменной составляющей самого определения.

Особенность «закавыченных» определений в том, что они подразумевают одновременно и цитатность, столь фундаментальную для сталинизма (см. понятие «круговой цитатности», упомянутое выше), и насмешку, обращение реальных или придуманных определений и высказываний в их противоположность. Два полюса производства значений в сталинском дискурсе сходятся в «закавыченных» словах: абсолютный плюс и абсолютный минус, канонизированное и шутовское. Это не удивительно, ибо оба риторических приема основаны на одном и том же принципе: закреплении твердых ассоциаций с определенными именами. В достижении желаемого эффекта важны и чисто структурные приемы. Так, при цитировании канонизированных авторов, в первую очередь Ленина и Сталина, в кавычки берутся в основном целые предложения, сравнительно большие куски текста, чем подчеркивается эффект цельного нарратива («Ленин… писал: „Каменев и Зиновьев выдали Родзянке и Керенскому решение ЦК своей партии о вооруженном восстании“»; «Ленин указывал, что „Бухарин и Троцкий на деле помогли германским империалистам и помешали росту и развитию революции в Германии“» (курсив в оригинале); «Ленин советовал основательно очистить партию „…от мазуриков, от обюрократившихся, от нечестных, от нетвердых коммунистов и от меньшевиков, перекрасивших `фасад`, но оставшихся в душе меньшевиками“»; «Либо, — говорил тов. Сталин, — создадим настоящую рабоче-крестьянскую, по преимуществу крестьянскую, строго дисциплинированную армию и защитим республику, либо пропадем», «В своих выступлениях тов. Сталин указал, что „задача партии состоит в том, чтобы похоронить троцкизм, как идейное течение“». Когда же речь идет о врагах, в кавычки берутся почти исключительно единичные слова, и лишь изредка — цельные высказывания. В последнем случае акцент делается не на смысле сказанного, а на закреплении ассоциаций с определенными словами, которые приобретают оттенок чего-то несерьезного хотя бы уже из-за их настойчивого повторения — но исключительно в кавычках:

«В интересах международной революции, — писали „левые коммунисты“ в этом решении, — мы считаем целесообразным итти на возможность утраты Советской власти, становящейся теперь чисто формальной». В то время для партии не была еще ясна действительная причина такого антипартийного поведения Троцкого и «левых коммунистов». Но как это установил недавно процесс антисоветского «право-троцкистского блока» (начало 1938 года), Бухарин и возглавляемая им группа «левых коммунистов» совместно с Троцким и «левыми» эсерами, оказывается, состояли тогда в тайном заговоре против Советского правительства. Бухарин, Троцкий и их сообщники по заговору, оказывается, ставили себе цель — сорвать брестский мирный договор, арестовать В. И. Ленина, И. В. Сталина, Я. М. Свердлова, убить их и сформировать новое правительство из бухаринцев, троцкистов и «левых» эсеров [курсив мой. — Н. Дж.−С.].

Чем сильнее элемент насмешки и сарказма при настойчивом употреблении кавычек, тем более явный контраст с чудовищной сущностью явления, которую автор текста проясняет на определенном этапе, и тогда оказывается, что «все мелкобуржуазные партии, именовавшие себя для обмана народа „революционными“ и „социалистическими“ партиями <…>, впоследствии превратились в агентов иностранных буржуазных разведок, в банду шпионов, вредителей, диверсантов, убийц, изменников родины», а «за „левыми“ фразами у „левых коммунистов“ скрывалась защита кулака, лодыря, спекулянта, которые были против дисциплины и враждебно относились к государственному регулированию хозяйственной жизни, к учету и контролю». Объяснения насмешливых прозвищ чисто функциональны: они обозначают второй этап создания системы значений, после того как кавычки утвердили ассоциативное восприятие определенных людей и действий как чего-то смешного и недостойного. Раскрытие истинной натуры врагов должно закрепить требуемое понимание понятий, отстраненных кавычками от их буквальных значений. Смех, таким образом, может рассматриваться как промежуточная ступень между восприятием людей как «своих» и готовностью увидеть в них закоренелых преступников.

С точки зрения употребления схожи с кавычками и уменьшительно-презрительные формы. Здесь тоже присутствует контраст — будь то контраст между амбициями подлых врагов и их фактической немощью или между их низкой натурой и величием духа партии и народа. «Оппозиционные группки», которые мешали работе партии, «мазурики», от которых еще Ленин призывал «основательно очистить партию», «клеветническая книжонка» Троцкого, «кучка дезертиров», стремившаяся притормозить движение к социализму, смешны на фоне великих свершений партии и народа. Оказывается, что «кучка дезертиров ни на минуту не поколебала партии. ЦК партии с презрением заклеймил их, как дезертиров революции и пособников буржуазии, и перешел к очередным делам», что подлые предатели лишь прибавляют энергии строителям коммунизма и «советский народ, одобри[в] разгром бухаринско-троцкистской банды… перешел к очередным делам», что «всенародной демонстрации» не составило никакого труда «смять и выбросить <…> жалкую кучку <…> немногочисленных подпевал», и что враги народа «Зиновьев и Каменев, припертые к стене», жалкими попытками оправдаться как бы возвещают то, о чем читатели узнают из следующего лаконичного предложения: «В декабре 1925 года открылся XIV съезд партии». В скобках заметим, что легкость, с какой партия и народ переходят от расправы с ненавистным врагом к «очередным делам», к открытию съездов, выборам и другим мерам по строительству лучшего будущего, напоминают структуру классической комедии, где именно сочетания героического и повседневного составляют основу ключевых моментов сюжета. Кульминацией борьбы героического народа и партии с чудовищным врагом и правда станут классические образы, фигурировавшие «у древних греков в системе их мифологии»; о них автор «Краткого курса» вспомнит в заключительных пассажах текста. Правда, образы эти будут эпическими, а не комедийными. Комедийность (вряд ли намеренная) прослеживается лишь в контрасте между риторикой большей части текста и его концом, между площадной бранью и пафосом эпической героики.

А пафос в таком тексте, как «Краткий курс», был необходим: он праздновал исключение врага из жизни вообще. Пока же рассказ прослеживал выходки живых врагов, пафоса было меньше, а насмешек — значительно больше. Логично предположить, что эта динамика связана со структурой высшего знания как политической категории в сталинизме: пока речь идет о живых врагах, и кавычки, и насмешливые выражения подчеркивают разницу в понимании сути происходящего между теми, кому открыта истина, кто видит конец сюжета в его начале, и теми, кто пребывает в неведении. Тому, кто ставит кавычки и придумывает насмешливые прозвища, известно будущее; он знает, кто из действующих лиц истории предстает в начале рассказа в истинном свете, а кто лишь притворяется, будь то «так называемая „рабочая оппозиция“», «так называемая „новая оппозиция“» или «так называемая „платформа 83-х“». Пафос же предполагает, что тайное уже стало явным для всех.

Эти намеки на знание всего «сюжета», безотносительно конкретной ситуации — то, что отличает «Краткий курс» от проанализированных выше примеров из устной речи, где насмешки над политическими и идеологическими противниками основывались, как правило, на незнании или неверном понимании какого-то конкретного выражения новых законодательных или процедурных норм, практик поведения в новом обществе. В фундаментальном тексте сталинизма речь идет о знании или незнании вообще; ситуации и даты сменяются другими, но ошибающиеся всегда ошибаются и потому всегда смешны, а те, кто знает, всегда правы и всегда имеют право на шутки и смех. При этом имеющий право на шутки (в данном случае — сам автор и рассказчик этого нового эпоса) может шутить, издеваться и насмехаться именно потому, что сам он находится вне рассказа, вне истории; ему дано исключительное право видеть и понимать сущность всех событий в историческом масштабе, видеть ту закономерность, по которой кавычки неизбежно переходят в смертный приговор.