Госсмех. Сталинизм и комическое

Сергей Михалков: Скука, смех и норма

Михалков — своего рода анти-Кафка, каким бы странным и почти кощунственным ни казалось упоминание этих двух имен в одном предложении. Кафкианское письмо, где из бесконечно размноженных фантазий канцелярского сознания рождаются альтернативные смысловые координаты, зеркально отражается в михалковских сатирическо-назидательных текстах, насыщенными бюрократическими тавтологическими моделями. На фоне кафковских бюрократов, чье гротескное присутствие лишь подчеркивает аллегорические и теологические измерения текста, с еще большей ясностью проявляется предсказуемость и плоскость аллегорий его советского антипода. На фоне текстов Кафки с особенной остротой проявляется основное качество текстов Михалкова — они скучны.

«Скучный» — не просто констатация эффекта этих текстов на определенного читателя, но принципиальная характеристика сущности михалковских басен. Их образы, стиль, направленность донельзя узнаваемы. В них нет секрета, они не обещают удивления, их стиль и ситуации, разыгранные в них, никак не противоречат стилю и образу поведения, установленному в обществе. Если у Бедного момент узнавания истинной сущности героев должен был быть шоком и именно он должен был вызывать смех, развлекая читателей и соблазняя их новой властью, то у Михалкова все сделано для того, чтобы исключить неожиданности. А там, где нет сюрпризов, царит скука.

Это достаточно парадоксальное положение вещей, если учесть, что речь идет о сатирическом жанре, который призван высмеивать и смешить. Получается, что скучное должно быть смешно — и одновременно, поскольку оно включает в себя нормативный дискурс, быть принято как норма. Читая многократно размноженные канцеляризмы (тут и бесконечные обещания начальников — «не время… обождем… проверим… утрясется»; и беспомощность крючкотвора, который только и может, что «резолюцию наложит[ь] / И сам поставит[ь] на совет»; и необходимость наблюдать за тем, как «хозяин рук рукою руку мыл / И брал, где мог, обеими руками!»), читатели должны быть готовы, с одной стороны, высмеять саму бюрократическую модель и определяющий ее язык, а с другой — воспринимать ее как должное, более того — как некий идеальный язык, некую идеальную модель общения (поскольку язык этот — сам нормативный язык советской власти).

Этот треугольник (знакомое, предсказуемое — смешное — нормативное), каждая из составляющих которого не отвергает две другие, как, казалось бы, требуют того законы логики, а дополняет их, определял в большой степени механизм проектирования идеального потребителя официальной советской развлекательной продукции. В пространстве советской воспитательной сатиры объект и субъект шутки — тот, над кем смеются, и тот, кто смеется, — смыкаются. Выше мы коснулись похожего парадокса, который можно проследить в текстах Демьяна Бедного, где язык новой власти представлен смешным и непонятным через призму восприятия его врагами революции, при этом с большой долей вероятности будучи таковым и в глазах подавляющего большинства адресатов революционного баснописца, отождествляющих себя с правым делом революции. Басни Михалкова продолжают эту традицию смыкания субъекта и объекта смеха, которая и создает идеального читателя басен, идеального потребителя советской дискурсивной продукции вообще. Идеальный советский потребитель сатиры — тот, кто может смеяться над отражением себя, непонимающего (у Бедного) или неправильно использующего (у Михалкова) язык власти. Идеальный советский гражданин — тот, кто понимает, что верить своему субъективному восприятию языка власти как языка непонятного, или полного клише, или попросту скучного ни в коем случае нельзя, ибо так воспринимают язык (у Бедного) и используют его (у Михалкова) только герои сатирических поучительных текстов. Поэтому можно сказать, что идеальный потребитель представленных здесь текстов готов подвергать насмешке то, что он находит в языке власти повод для насмешки. Такова ультимативная тавтология дискурсивной стратегии советской идеологии, из которой нет выхода.

В этом слиянии воедино идеала и предмета насмешки, друга и врага — отражение фундаментальной веры советской идеологии в то, что язык есть опасная субстанция, и даже само повторение его, само цитирование может скрывать в себе подвох. Гордеич, безуспешно пытаясь повторить непонятные ему слова, смешон — но ведь делает его смешным именно сам язык новой власти, повторенный им. Нерадивые исполнители своих профессиональных обязанностей в михалковских баснях смешны потому, что прячут за языком передовиц советских газет далекие от совершенства натуры и деяния — но и они ведь всего лишь повторяют «политически корректный» язык. Повторение необходимо, власть требует повторения, заучивания наизусть, цитирования — но повторение языка власти может стать не только подтверждением политической лояльности, но и пародией. Это «зеркальное» качество советского языка в его крайнем проявлении в годы Большого террора было отмечено Игалом Халфиным, указавшим на то, что и обвинители, и обвиняемые говорили на одном и том же языке[564]. На тот же механизм в более поздний и менее кровавый период советского общества обратил внимание Борис Гройс, остроумно заметив, что простое повторение речей Брежнева могло быть воспринято — причем как лоялистами, так и представителями художественного андерграунда — как постмодернистский жест.

Что же следовало сделать, дабы предотвратить проявление инакомыслия под видом послушного повторения? Читать мораль.