Госсмех. Сталинизм и комическое

Пословицы и поговорки: Сталинские паремии

Нельзя не согласиться с Войцехом Хлебдой, писавшим о том, что «[образ] универсума советской действительности… может и должен быть восстановлен в ходе когнитивного анализа советских паремий»[736]. Однако выполнение такого анализа оказывается задачей далеко не простой, так как методы исследования структур и функций малых жанров, предложенные Пермяковым, Якобсоном и другими теоретиками, лишь ограниченно применимы к советским паремиям. И дело не в кардинальных отличиях сталинских пословиц от пословиц традиционных. Как раз структурных различий между ними нет, и Хлебда прав, когда отмечает, что «изолированная советская пословица может соответствовать всем требованиям „паремической мифологии“» — и именно по этой причине анализ сталинских пословиц, концентрирующийся исключительно на «малых формах» в отрыве от общего контекста дискурсивной политики сталинизма, будет малопродуктивен.

В утверждении Хлебды, что «„пословицы советского народа“ должны были войти в речевой обиход наравне с „пословицами русского народа“», ключевым словом является слово «должны», ибо оно подчеркивает идеологически мотивированное происхождение советских, и в первую очередь — сталинских, паремий. Неважно, в какой степени советские пословицы действительно вошли в речевой обиход; важно, насколько они должны были воплощать собой некие минимальные единицы смысла на языке и в контексте господствующей идеологии. В представленном здесь анализе пословицы сталинского (и несколько более позднего) периода рассматриваются как особого рода дискурсивные коды, формулы того, что можно определить как идеологически выверенное остроумие и идеологически правильный языковой комизм. Анализ пословиц показывает, что у механизма послереволюционной и сталинской пропаганды много общего с техниками остроумия и комизма, задействованными в пословицах и поговорках.

В теоретической литературе понятия «остроумие» и «комизм» часто используются как почти взаимозаменяемые определения. Предлагаемый здесь анализ в большой степени основан на различии между этими двумя категориями. Если определение «остроумный» характеризует способность к созданию лаконичных формулировок или сами такие формулировки, смысл которых основан на семантическом сдвиге относительно изначально предложенных элементов некой смысловой структуры[737], то определение «комический» относится скорее к общим характеристикам способа выражения или поведения. Остроумен тот, чьи слова представляют собой оригинальную переработку заданных элементов; комичны же те явления или люди, структуры или модели поведения, которые в большой степени основаны на повторении заданного. О механическом повторении как основе комизма говорил Бергсон (и вслед за ним — Младен Долар); в присутствии или отсутствии повторений как ведущего элемента сюжета видит одно из основных различий между комедией и «серьезной» драмой Аленка Зупанчич, и Пол Сефалу видит элемент комизма именно в обсессивном повторении при некоторых психических дисфункциях, при всем безусловном страдании тех, кто им подвержен[738]. Остроумие по сути своей индивидуально, комизм же основан на обобщениях и схематизме.

Следует особо отметить, что ссылки на «Остроумие и его отношение к бессознательному» Фрейда не подразумевают использование психоаналитического подхода при анализе материала (хотя исследование Фрейда незаменимо для предложенных здесь размышлений не только потому, что вряд ли можно говорить о механизмах остроумия и комизма без использования этой классической работы). Рассматривая процессы экономии и растраты, накопления и отдачи, замещения и эксплуатации, Фрейд разрабатывает схему анализа природы языкового обмена (зачастую неравного) между участниками дискурсивных практик — то есть именно такого обмена, какой определял сталинское общество, и введенные им категории незаменимы для рассмотрения дискурсивной экономики сталинизма.

Здесь рассматриваются, главным образом, примеры из сборников пословиц и поговорок, вышедших в 1930–1950-е годы[739]. Некоторые примеры взяты из кратких подборок, регулярно печатавшихся в центральных газетах и журналах. Выбор источников требует пояснений. С одной стороны, логично предположить, что редакторы сборников и подборок включали в них именно те тексты, которые должны были отражать предпочтения режима на момент выхода сборника или номера газеты, — благо краткость жанра и огромное количество исходного материала, равно как и легкость, с какой можно было при необходимости создавать бесконечное количество новых пословиц, делали это возможным. С другой стороны, сборники кратких высказываний, как и все виды словарей и энциклопедий, являются особым инструментом пропаганды[740]. Предполагая нелинейное и внеконтекстное чтение[741], а также позволяя группировать высказывания по значению в «тематические гнезда» в соответствии с малейшими изменениями в политически регулируемой семантике понятий, они представляют собой пример чистого идеологически мотивированного формирования и хранения паремий[742].

Подчеркивая способность каждой единицы быть «оторванной» от конкретной ситуации и все равно сохранять свой смысл[743], сборники пословиц самим фактом своего существования подразумевают широкую распространенность паремий в народе и их легитимность с точки зрения власти, приглашая читателей использовать их в любом подходящем контексте. В совокупности собрания высказываний, пословиц, цитат являются своего рода словарем тоталитарного языка, который оперирует по большей степени не словами, а целыми словосочетаниями — выражающими суждения, клеймящими, славящими, определяющими, в каких отношениях друг с другом должны находиться понятия или акторы новых общественных отношений. Ролан Барт утверждает, что в языке марксизма «каждое слово <…> есть лишь намек на целостную совокупность стоящих за ним, хотя и не обязательно высказываемых здесь же принципов», и на первый взгляд невинное выражение «уподобляется алгебраическому символу, которым обозначают целую совокупность сформулированных ранее постулатов, выносимых, однако, за скобки»[744].

Однако если слово на языке коммунистической идеологии включает в себя намного больше, чем то, что оно напрямую означает, то верно и то, что устойчивые словосочетания начинают подменять собой слова. О превращении фиксированных блоков значения в первичные элементы сталинского языка говорит (хотя и не напрямую) Катерина Кларк, когда, сравнивая «историю соцреалистического романа с историей письменности», приходит к выводу, что «поздние и ранние образцы романа соотносятся так же, как знаки алфавита и иероглифы», ибо

конвенции в описании характеров, разработанные в 1930-х годах, были более абстрактными, более унифицированными и более экономичными, чем «иероглифы» ранней революционной литературы. Подобно алфавиту, эти условности составляют стандартный реестр загадочных, зашифрованных символов[745].

Поэтому высказывание исследовавшего малые формы Романа Якобсона о том, что «в комбинировании языковых единиц при переходе от низших уровней языка к высшим возрастает шкала свободы»[746], применимо к тоталитарному производству значений лишь отчасти.

Конечно, не приходится спорить с тем, что «свобода комбинирования фонем в слова весьма ограничена», в то время как подбор слов в предложении, как и их порядок, говорящий обычно может определять сам[747]. Однако в принципе можно предположить, что чем более тоталитарен режим, чем более он стремится к полному контролю над производством значений, тем большее количество фиксированных элементов будут включать в себя минимальные единицы смыслопроизводства этой культуры, на тем большее количество способов выражения будет распространяться принцип несвободы минимальных составляющих значения. Таким образом гарантируется автоматизм составления слов в повествовательные структуры, являющиеся своего рода аббревиатурой единственно возможной схемы отношений между людьми, явлениями и предметами.

В официальном языке это укрупнение исходных составляющих языка принимало разнообразные формы — достаточно вспомнить почти обсессивное употребление эпитетов и сложных определений, порядок слов в которых ни в коем случае не подлежал изменению. Игал Халфин приводит в качестве примера свидетельства того, что в определенный момент студенты вузов в сочинениях обязаны были при любом упоминании вождя писать «любимый Сталин, вождь народа»[748]; к той же категории относятся стандартные определения врагов народа: «шпионы, диверсанты и вредители», «шайка фашистских бандитов», «троцкисты и бухаринцы» и прочие подобные. Ограничение свободы речи в данном случае — не метафора, а буквальное определение снижения степени синтаксической эластичности. Именно поэтому язык сталинизма, как и советский язык вообще, следует изучать как язык гномический, то есть опирающийся на гномы — лаконичные правила поведения, формулы мудрости. Изучать такой язык лучше всего по методу, который Барт назвал «идеолектологией», анализируя не столько «знаки, означающие, означаемые и коннотации, [сколько] цитаты, ссылки на источник, стереотипы»[749], обратившись к тому жанру сталинского дискурса, самый смысл существования которого — в особого рода цитировании языка власти.