Госсмех. Сталинизм и комическое

Сергей Михалков: Мораль

Под моралью мы имеем в виду и составную часть басни, и то политически, идеологически насыщенное качество, которое должно было определять сущность каждого настоящего советского человека. В. Нестеренко замечает, что для героев басни «нравственные координаты вводятся впервые, то есть происходит событие морали»[565]. Герои басни, таким образом, условно находятся в положении детей, открывающих для себя мир, и объясняя им моральное значение случившегося с ними, создатель этого мира (он же — автор басни) готовит их для взрослой жизни. Однако истинные объекты воспитания, конечно, вовсе не герои басен, но их адресаты, и в этом плане заглавие статьи Михалкова «Басня и ее сестра — сказка» показательно. Речь идет действительно о родственных жанрах. Причем родство их заключается не только в использовании условных фигур и сюжетной схематизации, но и в гарантированности назидательной развязки.

У Михалкова вся структура басни намного более строгая, и мораль гораздо более ясно выраженная, чем у Бедного и у Батрака. Если у (после-)революционных баснописцев мораль зачастую не выделена, будучи частью самих образных трансформаций, то у Михалкова практически каждый текст завершается внятно и недвусмысленно сформулированным объяснением смысла описанного и осмеянного. Вот один из многих десятков примеров скрупулезного объяснения смысла короткой басни:

Я басню написал тем людям в назиданье,
Что вкруг начальства вьются без конца,
Готовые уже за указанье
Считать обычное чиханье
Вышестоящего лица.

Игра в игру, то есть в сатиру, требует, чтобы любое нарушение картины идеального мироустройства было немедленно компенсировано выравнивающим, неусловным объяснением. Любое указание на изъян в идеале должно быть абсолютно прозрачным, дабы не оставить места опасной двусмысленности, каковая всегда сопровождает юмор. Поэтому, в стиле классической детской игры в fort-da в интерпретации Фрейда, за отклонением от официально установленного дискурса в сторону ироничной условности немедленно должно последовать восстановление порядка — и убийство даже минимального юмористического заряда. Вспомним также утверждение Франка Кермода, что чем более тривиален рассказ, тем сильнее его стремление соответствовать твердо обозначенной схеме[566] и воспроизвести в коротком тексте полный сюжетный цикл, где завязка сюжета, конфликт, событие (тик) обязательно уравновешиваются всеобъясняющей развязкой (так).

Моментальное сужение пространства интерпретации, стремление к мгновенному разрешению любого конфликта с системой — еще одно проявление инфантилизации, характерной для тоталитарного дискурса вообще. Недаром сам придворный советский баснописец признавался: «Конечно же, я обязан своими баснями литературе для детей. Эта литература немыслима без чувства юмора, потому что дети острее взрослых чувствуют все смешное»[567]. Однако детям, даже шутя и играя с ними, важно объяснить, что к чему и кто есть кто. Поэтому разыгранная по ролям сценка объясняется простыми и ясными словами, едва успев начаться; в назидательной литературе для (будущих) идеальных граждан нет места физическому или словесному насилию, даже в шутку; наконец, дети любят короткие тексты, написанные по повторяющейся схеме. Поэтому не удивительно, что басни Михалкова подобны кратким иллюстрациям законов жанра для начинающих писателей и читателей.

Михаил Ямпольский пишет об идеале живого ораторского голоса в послереволюционной, ленинской России; Валерий Подорога указывал на канонизированный статус письменного слова при Сталине[568]. Если говорить о выражении морали в баснях как о выражении духа эпохи, то кажется вполне закономерным, что стержнем басен Бедного был сам шокирующе ненормативный язык, в одном лишь факте допустимости которого на письме и состояла в первую очередь мораль, в то время как канонизация письменной речи за десятилетия сталинизма породила михалковские дидактические сказки для взрослых с их торжественно-тяжеловесной моралью. Если Бедный — начало сюжета, то Михалков — его завершение, не в смысле исторической последовательности, но в том, что касается установления и закрепления социалистической нормативности.

А нормативность эта требует, чтобы мораль выходила за пределы каждого конкретного случая, чтобы она указывала на некую узнаваемую модель поведения, как того и требуют условности жанра. Поэтому главная мораль михалковских басен — в самом факте наличия морали, в самом факте завершения сюжета, подразумевающего неизбежность выявления всех случаев недостойного поведения, какими бы мелкими, незначительными они ни казались. Сама сатира может быть лишь условностью, обрамленной оговорками и объяснениями, повторяемыми снова и снова, подтверждающими нерушимость правил советского общежития. Отсюда акцент на неопределенно-обобщенные предикаты в заключении большинства басен: «бывает, что…»; «я многих … имею здесь в виду»; «иной»; «нам известны»; «мы знаем, есть еще семейки»; «известны нам суды такого рода»; «я встречал»; «встречаются подобные профаны»; «такую „бдительность“ иные проявляют…»; «иным идут во вред излишние аплодисменты»… При этом «иные» — это, естественно, «свои», то есть те, кто вокруг, кто рядом, кому адресованы эти басни. Поэтому басня в своем преувеличенно схематичном, «михалковском» воплощении — идеальный советский жанр, как нельзя лучше подходящий для воспитания идеального послушного субъекта. В ней всегда кто-то однозначно неправ, и неправота эта раскрывается быстро и точно, становясь уроком и для самого провинившегося, и для других, с тем чтобы впредь граждане были готовы разглядеть в малейшем отходе от идеала проявление смешной (а потому предосудительной, потенциально опасной) закономерности — и чтобы они смогли отличить ее от закона как установленной модели поведения.

Басни Михалкова утверждают торжество советского закона не в узко юридическом, но в самом широком смысле этого слова. Закон этот прошел эволюцию от послереволюционного слепого насилия через государственный террор до торжества тотальной нормальности. Эта последняя, наименее кровавая, но не менее тотальная стадия советского законопроизводства и воплощена в сатирических текстах Михалкова как некое идеальное, почти сказочное положение вещей, где преступления по большей части сводятся к недостаткам, а вердикт обращается мудрой басенной моралью[569]. Сатирические назидательные сказки для взрослых с их незатейливыми рифмами можно рассматривать как искаженное до пародийности отражение изначального единения поэзии и права[570]. Эти две языковые сферы оказываются похожими не возвышенностью стиля, но всепобеждающим присутствием нормативного и нормализующего начала. Главным уроком михалковских басен является утверждение нормативной сатиры и определение правил и границ сферы смешного. Тренировка правильного восприятия достойного осмеяния оказывается неотделимой от тренировки советского языка и стиля, от тренировки норм советской жизни вообще.

Бахтин говорил о «великом переселении серьезности», которое сопровождает поворотные события в истории[571]. Это «переселение серьезности», освобождавшее жанры и формы от прежнего содержания, неизбежно подразумевало и смещение функций традиционных форм, когда «несерьезные» жанры выполняли вполне серьезные пропагандистские и воспитательные функции. По мере того как рос советский читатель — от еще мало владеющего новым языком свидетеля революции до героя-победителя, выросшего при новом строе, — менялись и формы общения с ним, формы просвещения и политического воспитания. Особенно заметно это на примере таких жанров, как басни, которые находятся на границе между архаикой и политической актуальностью, сочетая в себе по-детски упрощенные условные сюжеты и пропаганду политических идей. Именно эти «пограничные» жанры иллюстрируют трансформации образных и стилистических кодов, которые моделируют идеального читателя, идеального потребителя советской сатиры — идеального гражданина.