Госсмех. Сталинизм и комическое

Комедии страха: 1939–1949–1953

Сталинизм не только не допускал публичного выражения недовольства, но и симулировал публичность в виде «критики и самокритики», одной из форм которой была советская сатира. Сталинская сатира — это недовольство, каким его хотела бы видеть власть. Если (скрытой) формой выражения недовольства являлся донос, то его официальным (публичным) полюсом была сатира, не столько выражавшая недовольство, сколько моделировавшая его приемлемые или полезные для власти объекты и дискурс. Отсюда — политическая инструментализация сатиры и тот интерес, который проявлялся к ее регулированию. Будучи отраженной формой доноса, сталинская сатира несла в себе «память жанра». Поэтому сюжет большинства этих пьес состоял в сокрытии и раскрытии каких-то тайн, связанного с ними страха разоблачения и, в конечном счете, крушения укрывающегося.

Сфера, наиболее удобная для демонстрации подобных крушений, — наука, где статус утверждается через институциональные публичные процедуры, доказательства и верификацию. Не случайно события многих сатирических комедий проходят именно в научных учреждениях, где разоблачаются псевдоученые, плагиаторы, бюрократы от науки — Горлохватский в «Кто смеется последним» (1939) Кондрата Крапивы, Шавин-Муромский в «Когда ломаются копья» (1953) Николая Погодина, Кругляков в «Откровенном разговоре» (1953) Леонида Зорина и многие другие. Наука дает не только сюжет, но и идеальный резонерский антураж — кафедру, с который произносятся пафосные разоблачения.

Но прежде чем говорить о комедии, обратимся к драме А. Афиногенова «Страх», появление которой в 1931 году, на заре сталинской эпохи, стало одним из важнейших событий в истории советского театра[698]. Профессор Бородин, руководитель лаборатории физиологических стимулов, во всеуслышание объявил: в результате обследования социальных групп выяснилось, что главным стимулом поведения советских людей является страх. Научный доклад на глазах превращался в политическую речь:

Восемьдесят процентов всех обследованных живут под вечным страхом окрика или потери социальной опоры, — говорил Бородин. — Молочница боится конфискации коровы, крестьянин — насильственной коллективизации, советский работник — непрерывных чисток, партийный работник боится обвинений в уклоне, научный работник — обвинения в идеализме, технический работник — обвинения во вредительстве. Мы живем в эпоху великого страха. Страх заставляет талантливых интеллигентов отрекаться от матерей, подделывать социальное происхождение, пролезать на высокие посты. Человек становится недоверчивым, замкнутым, недобросовестным, неряшливым и беспринципным. Страх порождает прогулы, опоздания поездов, прорывы производства, общую бедность и голод […] Кролик, который увидел удава, не в состоянии двинуться с места — его мускулы оцепенели, он покорно ждет, когда удавные кольца сожмут и раздавят его. Мы все кролики. Остальные двадцать процентов обследуемых — это рабочие-выдвиженцы, им нечего бояться, они хозяева страны, они входят в учреждения и в науку с гордым лицом и стуча сапогами… Уничтожьте страх, и вы увидите, какой богатой жизнью расцветет страна!

В пьесе Афиногенова разворачивались дебаты о страхе между профессором Бородиным и старой большевичкой Кларой Спасовой, говорившей о бесстрашии.

Сделать из этой темы комедию удалось Кондрату Крапиве в 1939 году, по прошествии Большого террора, подтвердившего выводы профессора Бородина. Крапива избегал «обобщений» Афиногенова, имея дело с индивидуализированными персонажами — директором института геологии Горлохватским, профессором Черноусом и научным сотрудником Тулягой.

Однажды, когда боящийся собственной тени Туляга шел в институт, его окликнул на улице прохожий, спросив, не был ли он в Воронеже в 1921 году, и не Подгаецкий ли его фамилия. «Тут я весь и затрясся. „Нет, говорю, я не Подгаецкий, я — Туляга“», — рассказывает он о происшедшем Черноусу и его ассистентке Вере:

Вера. A он что?

Туляга. «Извините, говорит, очень уж похожи. Я когда-то в Воронеже, говорит, встречал такого типа!» — и пошел.

Вера (иронически). И пошел! Скажите, пожалуйста. Это действительно страшно!

Туляга. Но это еще не все. Когда я входил в институт, он еще раз оглянулся на меня.

Вера. A если и еще раз, так чего ж тут страшного?

Туляга. Нет, это-таки страшно. В Воронеже действительно был когда-то Подгаецкий — деникинский полковник.

Вера. А вы-то тут при чем?

Туляга. А я в то время тоже был в Воронеже.

Вера. Полковником?

Туляга. Нет, я был учителем гимназии.

Вера. Так мы же это знаем.

Туляга. Но вы не знаете, что этот полковник был похож на меня как две капли воды.

Вера. Ну и что?

Туляга. Этот человек может сказать, что в институте работает деникинский полковник. (Черноус и Вера смеются.) Нет, это совсем не смешно! Документов того времени у меня нет — чем я оправдаюсь?

Затерроризированный Туляга становится легкой добычей Горлохвацкого, который усилиями влиятельных друзей оказался на посту директора института геологии. Решив утвердить свой авторитет в науке, Горлохватский дискредитирует ведущего ученого института Черноуса, подделывает документы и срывает выпуск его книги, распускает сплетни о его политической неблагонадежности и моральной нечистоплотности, о том, что у того за границей родственники, с которыми он поддерживает связь, звонит в институт, где учится дочь Черноуса, и говорит, что ее отец «замешан во вредительских делах», о чем у него имеются «достоверные данные». В результате дочь отстраняют от занятий, а от Черноуса начинают отворачиваться коллеги. Горлохвацкому помогает сплетник и подхалим Зелкин, жена которого Зина работает секретаршей Горлохватского и «крутит с ним шашни». Хотя сплетни основаны на недомолвках и намеках, они быстро распространяются.

Поскольку в научно-исследовательском учреждении возвыситься можно только сделав научное открытие, Горлохватский путем шантажа и запугиваний заставляет Тулягу написать за себя научную работу. Под давлением Туляга соглашается помочь Горлохвацкому сделать «сенсационное открытие», но раскрывает секрет парторгу института Левановичу. Тот делает вид, что подыгрывает Горлохватскому, хотя уже понял, что директор выдает себя не за того, кем является на самом деле.

1939 год вошел в историю как год окончания Большого террора. Теперь «практика» беззакония официально осуждается. Нужны виновные. И вот действующие лица комедии читают «Правду»:

Черноус (читает). «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии». (Бегло просматривает.)

Вера. Прочитайте вот этот абзац.

Черноус (читает). «Известно, далее, немало фактов, когда замаскированные враги народа, вредители-двурушники, в провокационных целях организуют подачу клеветнических заявлений на членов партии и, под видом „развертывания бдительности“, добиваются исключения из рядов ВКП(б) честных и преданных коммунистов, отводя тем самым от себя удар и сохраняя себя в рядах партии».

Вера. Теперь поняли?

Черноус. Тут говорится о неправильном исключении из партии коммунистов, а я, как вам известно, беспартийный.

Вера. Честный и преданный. А таких беспартийных враги народа тоже пытаются ошельмовать. […]

Черноус (прочитав). Здорово!.. (Читает молча.) Правильно! (Читает вслух.) «…стремящиеся путем проведения мер репрессий перебить наши большевистские кадры, сеять неуверенность и излишнюю подозрительность в наших рядах». Именно они так и делают! Как это сразу становится понятным!

Конечно, эти «они» себя не узнают. Так, Зелкин, прочитав газету, заявляет, что «у нас тоже имеются клеветники». Например… уборщица тетя Катя «очень любит языком потрепать». Горлохватский и вовсе устраивает спектакль. Входя в институт и еще издалека размахивая газетой, он обращается к сотрудникам с целым монологом:

Приветствую, товарищи! Поздравляю с выдающимся документом! Читали? Это — документ! Прямо пальцем показывают на врагов, двурушников, вредителей. Всяких прохвостов. Нам остается только руку протянуть и за шиворот схватить. Тут он весь, как на ладони! Вообразите теперь положение этого самого подлого двурушника! Идет он по улице, и ему кажется, что все на него пальцами показывают: «Вот карьерист! Вот двурушник! Вот клеветник!» Он старается надеть маску честного советского человека, но грозная рука возмездия уже занесена над ним, вот-вот сорвет маску и выставит его на суд, на позор, на всеобщее презрение. Круг около него сужается все больше и больше. Те люди, которые раньше перед ним боялись пикнуть, теперь поднимают голову и готовы на весь свет закричать, чтó он за человек. Его жалкая душонка ушла в пятки. Он ищет себе щелку, чтобы спрятаться, но грозный голос гремит над самым его ухом: «Дудки, гражданин Зелкин! Нигде ты от нас не укроешься!»

Зелкин (испуганно). Что вы, Александр Петрович?

Горлохватский. Ха-ха-ха!.. Не пугайтесь, я шучу…

Черноус. Да вы прямо артист, Александр Петрович!

Горлохватский. Бросил теперь, а когда-то играл в драмкружке.

Вера. Вы так мастерски разыгрываете, как будто и родились для этой роли.

Сюжет катится к развязке. Туляга готовит доклад для директора, а тот и не предполагает, какой сюрприз ждет его на заседании ученого совета, где он будет информировать о своем открытии, ископаемой «гигантской свинье», на основании обычной свиной кости, раздобытой по случаю дворником на свалке… «Открытый» Горлохватским свинтус грандиозус — «что-то среднее между мамонтом и свиньей». Черноус выступает с разоблачением шарлатана, а Горлохватский называет его «врагом»:

Вот вам, товарищи, наглядный урок. Так действует враг! Весь город знает, что он враг. Отовсюду его прогнали, последний приют у него был тут… благодаря моей слабости, признаюсь! Но теперь мы покончим с ним одним ударом, беспощадно выбьем его ядовитые зубы, чтобы они нас больше никогда не могли укусить! (Стукнув кулаком по столу.) Довольно нянчились!

Тут на кафедру поднимается Леванович и «срывает маску» с Горлохватского:

Прошу прощения, товарищи, что заключительное слово вместо докладчика придется сделать мне. Мы только что прослушали наилюбопытнейший доклад, подобного которому не слушала, вероятно, ни одна научная аудитория, в результате этого доклада перед нами во всей красе предстал образ свинячьего мамонта. Это допотопное животное оказалось весьма живучим, и некоторые его экземпляры дожили и до нашего времени. Животное это хотя и редкое у нас, но чрезвычайно вредное. Если его не взять за жабры — хорошо, что жабры, кстати, у него имеются, — если не взять его за жабры, то такой свинтус грандиозус может наделать много вреда. Хорошо, если он один, а ведь за его спиной могут стоять еще более клыкастые. Бояться их, однако, не следует. Свинячьи мамонты могут жить только там, где им благоприятствует климат — в атмосфере трусливости, растерянности, подхалимства, политической слепоты. A там, где господствуют мужество честность и большевистская бдительность, — они жить не могут и быстро вымирают. Пусть же знают все мамонтовые и немамонтовые свиньи: если какая-нибудь попробует пакостить в нашей советской науке, будем бить прямо по пятачку!