Госсмех. Сталинизм и комическое

Уголовный смех: Ильфы и Петровы эпохи Гоголей и Щедриных

Кого же прозевали номенклатурные «ротозеи»? Поскольку в этих пьесах отсутствуют какие-либо политически окрашенные коллизии, речь идет о разного рода «жуликах и ворах». Наличие подобных персонажей едва ли не в каждой сатирической пьесе должно, с одной стороны, указывать на ту зыбкую грань, которая отделяет осмеиваемое явление (бюрократизм, карьеризм, мещанство) от уголовно наказуемых деяний. С другой — не просто морально дискредитировать, но делегитимировать осмеиваемого бюрократа. Здесь происходил выход за пределы сатиры как таковой: превращение уголовно наказуемых деяний в предмет осмеяния и апелляции к Уголовному кодексу как инструменту моральной критики указывали на кризис жанра.

Ильф и Петров заставили главного сатирического героя советской литературы «чтить» (читай: обходить) Уголовный кодекс потому, что это создавало самую коллизию комедии, оставаясь бесконечным источником развития комического сюжета. К тому же, в отличие от «советских Гоголей и Щедриных», они понимали, что сатирическое обличение того, что уголовно наказуемо, превращает сатиру в резонерство, а сатирика в участкового. И действительно, в финале многих сталинских сатирических комедий милиционеры и прокуроры появляются в качестве идеальной разрешающей инстанции. Эстетический порог, за которым сатира переходит в тавтологию, ощущавшийся в 1920-е годы достаточно остро и отличавший сатиру от пропаганды и карикатуры, в соцреализме был преодолен.

В каждой из этих пьес при бюрократе имеется подхалим, которому известны все слабости начальника и который использует их нередко в уголовно наказуемых деяниях. Одновременно с падением, «крушением» и «гибелью» главного героя рушится и карьера «пригревшегося» рядом проходимца. В «Гибели Помпеева» и «Раках» такими персонажами были, соответственно, некто Косточкин и Ленский.

Косточкин — креатура Помпеева. Оказавшись под ударом, Помпеев шантажирует его «жалобами трудящихся», которые «пишут, что ты дачку себе строишь, брату построил, мне что-то там готовишь». Он заставляет Косточкина выступить на сессии, сказав, что планом Белугина «занимался давно, согласовывал, проверял… И деловито скажи, деловито, на самокритику нажимай… Ты и меня покритикуй. Не стесняйся, покруче бери. И скажи там — Зайцеву и прочим, которые мной выдвинуты, — пусть тоже критикуют». Мошенники, встроенные в систему, становятся частью номенклатурного продвижения друг для друга. Подобно тому как Косточкин и другие «выдвинуты» Помпеевым, сам Помпеев «выдвинут» московскими друзьями, помогая им нужными выступлениями на сессиях более высокого ранга.

Номенклатурная система, которая и функционировала на основе личной преданности, представлена здесь как некое извращение. Ведь назначения происходят в «советской действительности» исключительно в результате «доверия», оказываемого «народом». А система, в которой действуют Помпеевы и Косточкины, ненадежна. И в самом деле, как только Помпеева снимают с должности, Косточкин спешит «перекинуться» на сторону нового начальника, чтобы избежать разоблачений («Какие там дачи, Иван Михайлович! Избушки, хе-хе, на курьих ножках»). Однако когда оказывается, что «эти три избушки обошлись государству в двести тысяч рублей» и Ломов направляет дело прокурору, Косточкин вначале «начинает хныкать» («Трое деточек, жена в положении, есть-пить надо было, а жалованьишко — сами знаете… Смилуйтесь»), а затем дерзить: «Но-но! Мой хозяин — министерство! Да еще как это все обернется! Товарищ Помпеев не зря в Москву ездил. Вы не очень-то!» Коррупция аппарата показана как результат разложения руководителя, а система «выдвижения кадров», которая реально, но негласно, существовала в стране, — как антигосударственная (едва ли не уголовная). Зато в качестве реальной рисуется система «советского народовластия». Последнее мало кого способно убедить, но «сатирой» считалось уже то, что в пьесе изображена некая реальность, пусть и маркируемая как «извращение».

О том, насколько изменилась природа советских реальности и «реализма» по сравнению с 1920-ми годами, говорит тот факт, что проходимец стал нефункционален вне номенклатурного сюжета. Остап Бендер, никак не будучи связанным с властью, всячески избегал ее, что не мешало ему держать на себе фабулу не то что пьесы, но романной дилогии. Иное дело сталинская реальность и социалистический реализм. Вывести жулика за пределы номенклатурной структуры оказывается невозможным, поскольку это вытолкнуло бы его за пределы действия как такового. Разумеется, опора на «Ревизора» предопределяет ситуацию, когда сугубо должностные отношения определяют и обеспечивают развитие действия. Хлестаков, не будучи частью бюрократии, должен был восприниматься в этом качестве. Но «фитюлька» Хлестаков оказался мошенником без умысла, по воле случая, а Ленский — самозванец и прохвост.

Этот советский Хлестаков, оказавшись в центре действия, был произведен своим покровителем Лопоуховым в заместители, где умудрился обмануть всех, от начальника отдела кадров до кассира, и скрыться с казенными деньгами. Но даже если бы Михалков не наделил своего героя столь блистательной карьерой в учреждении Лопоухова, изменился бы лишь масштаб обмана. Это верно почувствовали критики пьесы. Погодин упрекал Михалкова в том, что он сделал Ленского главным героем комедии:

Уязвим не сюжет «Раков» — он жизнен и правомерен, — уязвим тип Ленского, потому, прежде всего, что профессиональный жулик не может олицетворять идею художественного образа в современном произведении. Что интересного, общественно значимого раскроет художник в образе жулика, избравшего своим ремеслом обман и мошенничество? По-моему, ничего[684].

Более того, Ленский, будучи фельетонным персонажем, лишен, с точки зрения Погодина, какой бы то ни было типичности: «Он явно и даже несколько подчеркнуто списан из современных газетных фельетонов», a фельетон, как мы знаем, имеет дело с «типическим»:

Как факт история проделок Ленского в доме Лопоуховых правомерна, как общественное явление — нет. И не потому, что типов, подобных этому проходимцу, мало или много, а потому только, что самый этот персонаж ограничивает пьесу случайностью и конкретностью данного факта, не давая материала для широких социальных обобщений[685].

Аргументация Погодина интересна как свидетельство того тупика, в котором находилась советская сатира. С одной стороны, жулик не может быть в центре из-за негативной ауры, которая его окружает. С другой — эта аура недостаточно негативна для того, чтобы «идеологически сгуститься» и, как того требовала критика, превратить его в полноценного врага. Я. Эльсберг требовал от автора полной ясности в том, что касается Ленского:

C. Михалков сообщает, что изображенный им прохвост совершает мошенничества. Он, вероятно, способен на любую уголовщину. Но ведь именно для таких уголовников характерно враждебное отношение к советскому строю, они нередко оказываются в состоянии пойти на самые тяжкие преступления против родины. Как же сложился такой человек, на какое преступление он еще окажется способным, если не будет обезврежен? — на эти вопросы в пьесе ответа не найти[686].

Таким героем должны заниматься не органы милиции, но органы госбезопасности.

Но Михалков делает своего жулика относительно аполитичным не потому, что избегает ясности, а потому, что это позволяет заострить фабулу. Так, основная коллизия пьесы — настоятельное желание Ленского венчаться с Серафимой в церкви — фабульно объясняется отсутствием у него паспорта для регистрации и времени на то, чтобы действовать официальным путем. Но одновременно она открывает поле для сатиры (как ее понимал Михалков). Так, объясняя Лопоухову свой странный каприз, он говорит: «я такой же, как и вы, материалист. Ни в бога, ни в черта мы с вами, безусловно, не верим. Сейчас не та эпоха!» На неуверенное возражение Лопоухова: «Дочь-то комсомолка!» Ленский неожиданно выпаливает: «Ну, знаете ли, я тоже не беспартийный». А на робкий вопрос Лопоухова: «Так как же это вы так… совмещаете?» — Ленский «горячо» отвечает, что никак: «Совершенно не совмещаю! В том-то и дело. Это существует отдельно от меня и никак не отражается на моем мировоззрении. То есть абсолютно никак не отражается. Я убежденный атеист!»

Именно в этом различии между статусом героев (члены партии и комсомола) и отсутствием всякой принципиальности (церковь рассматривается как абсолютный «пережиток» и фигурирует в качестве комического курьеза) видел Михалков источник смеха. Собственно, на этом и основан комический эффект «Раков». Мошенник создан из того же «материала», из которого создается враг (двоемыслие/двурушничество). Поэтому герой-плут оказывается ближе к врагу, чем проштрафившийся и/или разложившийся номенклатурщик, который хотя бы в прошлом был «ценным работником». Советская сатира питается такими «отставшими от жизни», отправленными на понижение или близкими к отставке руководителями, создающими условия для процветания прохвостов. Но различия между внутренним врагом (сюжет не для сатиры, а для госбезопасности), жуликом и/или проходимцем (сюжет для милиции, хотя сатира охотно к нему прибегает) и разложившимся номенклатурщиком (сюжет для номенклатурных «инстанций», который находится в центре советской сатиры) здесь соблюдаются. Критика, однако, подталкивала сатиру к более резкой обрисовке героя-плута, справедливо опасаясь того, что непосредственностью и отсутствием склонности к резонерству (особенно на фоне скучных бюрократов) он способен вызвать зрительскую симпатию. Таков был Ленский. И потому критика его отвергла.

Куда лучше был принят проходимец из пьесы известного фельетониста Леонида Ленча «Большие хлопоты». Здесь развивалась требуемая критикой коллизия между плохими и хорошими персонажами («проблема» «Раков» состояла в полном отсутствии последних). На одной стороне здесь были директор Справкаиздата, «пожилой мужчина с важной осанкой и солидными манерами» Боков и его жена-мещанка, заместитель Бокова Клещов и «франтовато одетый мужчина неопределенного возраста» Пустянский. Зато в качестве противовеса им имелись дочь Бокова студентка Вера, ее жених Усачев — в прошлом морской офицер, а ныне работник Справкаиздата — и секретарь райкома партии со «спокойным лицом» Нарцева.

Боков являет собой знакомый тип уставшего от работы бюрократа. Из-за нежелания вникать в дела он всегда держит рядом проходимца Клещова. Издательство под его руководством выпустило справочник «Заречный край», работа над которым была выполнена настолько халтурно, что на карте справочника оказался пропущен целый город. Между тем Клещов выписал себе и другим премии. Когда из-за этого разразился скандал и Усачев решил «вывести его на чистую воду», Клещов, подделав протокол заседания редколлегии, обвинил Усачева в подготовке неправильных карт.

Все это Клещов делает в отсутствие на работе Бокова, которого мы видим все время дома больным и в пижаме. О Бокове мы узнаем от него же самого, что с прежней работы его сняли, когда