Госсмех. Сталинизм и комическое

Господи! Куда же слова делись? Как сейчас помню, папенькин титул в надписи стоял! (Быстро достает из сумочки старую фотографию и смотрит на нее.) Вот и на фотографии тоже: «…купец первой гильдии». (Смотрит на памятник.) А тут нет! Куда же она делась?

Она требует вернуть исправленную надпись.

Но раскрывается не только обман с памятником. Выясняется, что Вечеринкин занимался махинациями, чего «ротозей» Почесухин не знал. Теперь директор кладбища шантажирует его, требуя положительной характеристики для суда. В местной газете появляется между тем фельетон, и теперь Почесухин, запершись дома, боится от стыда выйти на улицу: «В городе только и разговору, что про нас, да про это кресло проклятое!»; «Я вчера под вечер на бульвар вышел. Воздухом подышать… Прохожие узнают — оборачиваются, тоже смеются…» Не выдерживая даже смеха под окном (ему кажется, что все смеются над ним), он исступленно кричит домашним: «Закройте ставни! Ставни закройте! Опять смеются! Нарочно мимо наших окон ходят!.. Вывели человека на осмеяние! Вывели! И, кажется, довели! Кому жаловаться?!» Но конца его злоключениям не видно. В финале Почесухина настигает окончательная катастрофа — горит новая баня — воды в ней нет, а пьяного заведующего через окно за ноги вытащили… Почесухин в смятении:

Новые бани?! Что теперь народ скажет?! Скажет: «Почесухин проглядел!» Опять Почесухина в газету! В басню! В карикатуру! Мартышку из меня сделают!.. (Хватается за голову.) А в предбаннике! В предбаннике-то?.. Одна люстра чего стоит! (Оборачиваясь.) Что вы на меня все вылупились? Это не бани горят, это я горю! И тушить некому!

В эпилоге мы встречаем нашего героя ночью на занесенном снегом кладбище не очень трезвым, с неизменным портфелем. Он обходит памятник, вчитываясь в надпись.

Почесухин (читает). «Купцу первой гильдии»! (С сожалением.) Восстановили… А мог бы это место занять советский человек!.. Где логика?.. Неясно… Чистосердечно признаюсь: неясно! (Смахивает портфелем снег с сиденья кресла и, отдуваясь, забирается на него. Садится, кладет портфель на колени. В раздумье говорит, как бы что-то вспоминая.) Кирилл Спиридонович… Почесухин… Не менял и не собираюсь… Год рождения: одна тысяча девятьсот десятый. Место рождения: Гнилые Выселки… Не колебался… не подвергался… не привлекался… не выбирался… Образование — незаконченное… Иностранные языки — не понимаю. Изобретений нет… Выговор есть. (Жалобно.) Дорогие товарищи! На моем здоровом теле осталось проклятое родимое пятно капитализма! Но! Я и с ним всего себя, без остатка, отдавал делу построения нового общества! (Подозрительно.) Меня публично обвинили в глупизме и в тупизме! Как это понять?.. Сказали, что с такими, как я, нельзя входить в коммунизм! А куда же мне можно?.. Мне бросили реплику, что я мещанин! А позвольте спросить: в каком это смысле? (С вызовом.) Если я и мещанин, то я наш, советский мещанин, дорогие товарищи!..

Объяснения проблемы «бюрократического перерождения» сохранившимися «родимыми пятнами» стали предметом осмеяния уже к концу 1920-х годов. Так что, называя Почесухина «советским мещанином», Михалков ломился в открытую дверь. «Большая советская жизнь» протекает мимо него, за окном. Он повержен. Его место — кладбище, «свалка истории». Он и его жена воспринимаются глубокими стариками. А между тем ему 47 лет. Возраст здесь имеет первостепенное значение, ведь нравы, ценностные и поведенческие установки персонажей этих пьес были и «родимыми пятнами прошлого», и приобретенными уже в советское время. Номенклатура была продуктом возврата, в ходе сталинской революции, к дореволюционной иерархической социальной модели, поэтому «перерождение аппарата» было лишь возвратом к прежним социальным практикам «вечной России». Эту основную тайну генезиса системы Михалков одновременно выставил и упрятал.

Усаженный в массивное гранитное кресло мелкий бюрократ — образец ложной репрезентации. Переродившийся чиновник, несомненно, «обобщение», но намеренно неверное. Карикатурный бюрократ сравнивается с купцом, который, так же как и он, «вышел из мещан». Кажется, что из всех сословий дореволюционной России Михалков выбрал именно купца благодаря его типажности (намазать официанту рожу горчицей, бить зеркала и поить лошадей шампанским). Но купец разительно не похож на безликого, жалкого советского чиновника, у которого кроме спального гарнитура и собственности никакой нет, да и тяги к ней тоже. Потому ли похож Почесухин на купца, что сам диагностировал на своем «здоровом теле» «родимое пятно капитализма»? Если купец представляет капитализм, то номенклатура, которую представляет Почесухин, связана скорее с феодализмом, дворянством, аристократией. «Родимые пятна» героя явно принадлежат более давнему прошлому. Назвать это прошлое — значит выявить настоящий генезис системы, мало связанной как с мещанским сословием, так и с капитализмом. Эта социальная генетика менее всего занимала советскую сатиру. Напротив, самую суть этого производства составляла постановка заведомо неверных диагнозов, дача неточных референций и указание ложных направлений. Надежным прикрытием для него являлась опора на стереотип.

Тип, как не уставала повторять советская критика, всегда «художественное открытие». В этом качестве он является прямой противоположностью стереотипу. Можно сказать, что советская сатира не столько типизировала, сколько стереотипизировала реальность. К числу базовых стереотипов в отношении бюрократа относятся такие видимые, как «формализм» и «бюрократическое буквоедство». Они многократно становились объектами сатиры. В пьесе Дыховичного и Слободского «Воскресение в понедельник» (1954) они доведены до абсурда.

Характерная для этих авторов репризная манера давала себя знать во всем, начиная с названия учреждения, где происходит действие: КУКУ (кустовое управление курортных учреждений) при ГорКУКУРЕКУ (городское кустовое управление кумысолечебных и речных курортов). Директор этого учреждения с соответствующей фамилией Петухов настолько поражен «бюрократическим формализмом», что по справке, где сделана опечатка (вместо «Матвеева» написано «Матвеев»), отказывается подписать путевку беременной женщине в декретном отпуске и направить ее в специализированный дом отдыха для женщин, готовящихся стать матерями. Все аргументы заместителя Петухова Фикусова о том, что достаточно посмотреть на фигуру, чтобы понять, что это женщина, Петуховым отвергаются:

Свою фигуру этот гражданин увезет с собой, а справка останется в деле. И пока твой Матвеев, сидя в доме отдыха, будет спокойно готовиться стать матерью, в журнал «Крокодил», на основании этой справки, может пойти сообщение, что мы с тобой мужчину направили рожать! Последствий, я думаю, можно тебе не описывать!..

Сам Петухов собирается жениться и отправляется свататься в некий санаторий к одинокой даме, которой успевает сообщить:

по линии экономических показателей… Конечно, это не решает, но мы все же не дети!.. Оклад, как вы догадываетесь, у меня персональный. Квартира отдельная. Обстановка стильная — витебский модерн. Ну, разумеется, холодильник «ЗИЛ», пылесос «Вихрь», телевизор «Темп», магнитофон «Яуза»… Вот, так сказать, база нашего будущего!..

Но тут выясняется, что Петухов потерял все свои документы: паспорт, профбилет, удостоверение, деньги — все было украдено у него на вокзале. А в это время на вокзальной площади грузовик сбил неизвестного, при котором находились документы Петухова. Приглашенный для опознания в милицию Фикусов, отказавшись смотреть на потерпевшего, подписывает протокол опознания. Теперь Петухов официально признан мертвым. В его учреждении ему готовят венки «от безутешных сослуживцев». Всем заправляет Фикусов («Оформляйте оркестр на полтретьего. Гражданскую панихиду к трем провернем»).

А дальше начинается история поручика Киже наоборот. Петухов появляется в своем учреждении как раз в канун собственных похорон. Он находит их «неплохо организованными»: «И материалы в стенгазете убедительные, и гроб, я посмотрел, авторитетный, не халтура какая-нибудь. Не стыдно лечь. И размер солидный. A вот венки жидковаты. Не для человека моего положения… Поскупилась на венки общественность. Поскупилась». Однако, признав Петухова живым, Фикусов не спешит вернуть его место в кабинете: он не может отменить собственный приказ об увольнении Петухова — у него нет на это основания. «Какое основание? Я же жив!» — возмущается Петухов. На что Фикусов вполне в духе самого Петухова отвечает: «Правильно. В противном случае я с вами вообще бы не стал разговаривать. Но раз вы уволены на основании справки, устанавливающей факт вашей смерти, то теперь вы можете быть восстановлены только на основании справки, подтверждающей факт вашей жизни. Это же естественно».

Петухов приходит в недоумение: «Ну знаешь, Фикусов, всяко меня снимали с работы: и как необеспечившего, и как зажавшего, и как развалившего, и как отставшего. Но чтобы как усопшего, — это первый раз!..» Он собирается разрешить проблему бюрократически — с помощью соответствующей справки. Однако в домоуправлении ему говорят, что он уже выписан из квартиры и его имущество отправлено на склад, а в его квартиру вселяются другие жильцы. На удивленные вопросы Петухова управдом отвечает, что если он принесет ордер, его вселят назад, а нового жильца выселят: «Ты принесешь ордер — с дорогой душой его выселим, а тебя вселим. Ты будешь радоваться — он будет злиться. Диалектика!» Петухову остается только растерянно развести руками: «Вот черти! Все правильно…» Невеста же, поняв, что «жених начинает петлять», заявляет ему, что «персонально для нее» он умер.

Отчаявшийся Петухов отправляется в больницу требовать от врача справку о том, что он жив. Но в регистратуре ему не могут выдать такой справки без паспорта. В этом замкнутом круге Петухов находит единственно возможное бюрократическое решение. Регистраторше, которая готова ему выдать справку о том, что «предъявитель сего является живым человеком», он заявляет, что правильное решение должно быть найдено только внутри бюрократического лабиринта: «Я сейчас беру у Фикусова справку о том, что я в любом виде — Петухов, а вы уже на этом основании удостоверяете, что я — живой Петухов! Согласны?» Но Фикусов отказывается давать такую справку, отправляя Петухова к начальству. Тот возмущен: «Чтоб мне сказали: „Какой ты работник. Сам себя восстановить не можешь?“ На самоубийство толкаешь? Да?.. Из мертвых воскресят и живьем снимут». Нет уж, скорее Петухов подчинится бюрократической «реальности»: раз он мертв, он ложится в «свой» гроб и требует, чтобы его хоронили. Происходит скандал. Является милиционер, и все выясняется. Протокол разорван, документы Петухову возвращены. И теперь он «официально живой». Обращаясь к публике, милиционер заявляет, что милиции это дело «неподведомственно», и призывает зрителей «разбираться с этими людьми самим».

Чтобы у читателя не сложилось слишком мрачное представление о кафкианском бюрократическом мире, авторы поместили действие в «раму» из милицейских монологов. Оно открывалось и заканчивалось обращениями милиционера к залу, где он сообщал, что его «запасная профессия»… — фельетонист, и говорил: