Госсмех. Сталинизм и комическое

Модусы «народной дипломатии»: Между ресентиментом и бравадой

Сатира холодной войны была одной из мобилизационных практик сталинского режима, который не только тематизировал внешнеполитический материал и продвигал те или иные актуальные темы, но и осуществлял полный контроль как за репертуаром, так и за исполнением. Пристальное внимание к внешнеполитической сатире высшего руководства страны объясняется не только «тоталитарностью» советского режима, стремившегося контролировать все и вся, но и тем, что первое десятилетие холодной войны, начиная с Фултонской речи Черчилля (1946) и кончая возникновением так называемого духа Женевы (1955), прошло в условиях коллапса дипломатии. Советский Союз (со своими восточноевропейскими сателлитами) оказался в изоляции как в международных организациях (таких, как ООН), так и в двусторонних отношениях с демократиями Запада.

В отсутствие эффективной дипломатии едва ли не единственным способом внешнеполитической коммуникации становится система сигналов, которые передавались посредством публичных жестов (так называемой мегафонной дипломатии) — от разного рода выступлений вождя, официальных заявлений и деятельности всяческих «общественных организаций» сторонников мира (типа Советского Комитета защиты мира, Всемирного Совета мира и т. п.), которые действовали в качестве советской «мягкой силы», до выступлений советской печати в диапазоне от написанных казенным языком передовых статей «Правды», патетических речей Ильи Эренбурга и гневных филиппик Леонида Леонова до злых карикатур Кукрыниксов и Бориса Ефимова, саркастических басен Сергея Михалкова и Самуила Маршака, сатирических фельетонов Давида Заславского, гротескных скетчей Владимира Дыховичного и Мориса Слободского, едких сатирических пьес, стихов, памфлетов.

Интерес к этой продукции тем более понятен, что первое десятилетие холодной войны было формативным не только для всего последующего внешнеполитического курса СССР, но и для самой советской нации, поскольку именно тогда был создан новый образ врага в лице США[481]. Никогда до этого Америка не занимала такого места в советской демонологии. Именно в эти годы в культурно-политический код советской нации был введен один из основных компонентов ее негативной идентичности — антиамериканизм, переживший не только сталинизм, но и советский режим, и легший в основание постсоветской российской идентичности.

Производство внешнеполитической «сатиры сверху» адресовалось прежде всего внутренней аудитории, которая должна была получить из этой продукции не столько информацию или интерпретацию тех или иных событий, сколько чувство собственной полноценности и подтверждение могущества. Позиция осмеяния — априори позиция силы. Будучи важнейшим элементом культуры ресентимента, доминировавшей в советской политической культуре, осмеяние врага становится мощным инструментом массажа национального Эго. И поскольку тексты эти были предельно токсичны (в них безраздельно царили, как мы видели, презрительный, издевательский смех и цинизм) и использовали сильнодействующие средства комического (острая сатира, сарказм, гротеск), ощущение могущества перерастало в национальную спесь, ставшую важным элементом советского национального строительства.

Так «сатира сверху» начинает симулировать «сатиру снизу». В репертуаре холодной войны последняя занимала место своеобразной «народной дипломатии». Хотя в ее основе всегда лежало повествование от лица советского субъекта (который этим нарративом и формировался), ее стилевой диапазон был довольно широк: от троллинга, выдержанного в обычной саркастической манере, до двойной стилизации — симуляции сказа, который сам являлся стилизацией разговорной речи.

В качестве примера нарратива первого типа можно привести стихотворение Константина Симонова «Речь моего друга Самеда Вургуна на обеде в Лондоне», построенное как рассказ о выступлении главного сталинского поэта Азербайджана в британском парламенте. Парламентский визит в Великобританию описывается Симоновым с нескрываемым сарказмом: сталинским поэтам-депутатам пришлось «выслушать бесплатно там / Сто пять речей на тему / О том, как в тысяча… бог память / дай, в каком… / Здесь голову у короля срубили. / О том, как триста лет потом / Всё о свободе принимали билли / И стали до того свободными, / Какими видим их сегодня мы, / Свободными до умиления / И их самих, и населения. / Мы это ровно месяц слушали, / Три раза в день в антрактах кушали / И терпеливо — делать нечего — / Вновь слушали с утра до вечера». Наконец, когда поэтам надоело выслушивать «с улыбкой вежливую ложь», и когда не хватило им «терпения двужильного», Самед Вургун, подстрекаемый другими советскими делегатами («Скажи им пару слов, Самед, / Испорти им, чертям, обед!») решил выступить с речью.

«И вот поднялся сын Баку / Над хрусталем и фраками, / Над синими во всю щеку / Подагр фамильных знаками, / Над лордами, над гордыми / И Киплингом воспетыми, / В воротнички продетыми / Стареющими мордами, / Над старыми бутылками, / Над красными затылками, / Над белыми загривками / Полковников из Индии». Этот парад карикатурных уродцев не столько оттеняет пафос скандальной речи поэта-депутата, сколько усиливает его сарказм: Вургун говорит о родном Азербайджане как о «свободной стране», входящей в «Советскую державу» — «Союз истинных друзей». Но занят он не столько рассказом о ней, сколько обличением империализма хозяев: «И хоть лежит моя страна / Над нефтью благодатною, / Из всех таких на мир одна / Она не подмандатная, / Вам под ноги не брошенная, / В ваш Сити не заложенная, / Из Дувра пароходами / Дотла не разворованная, / Индийскими свободами / В насмешку не дарованная, / Страна, действительно, моя / Давно вам бесполезная, / По долгу вежливости я / В чем вам и соболезную».

Реакция слушателей, как описывает ее Симонов, также должна вызвать в читателе чувство превосходства, поскольку выдает бессилие врагов (а описываются они именно как враги): на их лицах «сначала был испуг, / Безмолвный вопль: „В полицию!“ / Потом они пошли густым / Румянцем, вздувшим жилы, / Как будто этой речью к ним / Горчичник приложило. / Им бы не слушать этот спич, / Им палец бы к курку! / Им свой индийский взвить бы бич / Над этим — из Баку! / Плясать бы на его спине, / Хрустеть его костями, / А не сидеть здесь наравне / Со мной и с ним, с гостями, / Сидеть и слушать его речь / В бессилье идиотском, / Сидеть и знать: уже не сжечь, / В петле не сжать, живьем не съесть, / Не расстрелять, как Двадцать шесть / В песках за Красноводском…» Последнее — отсылка к двадцати шести бакинским комиссарам — расставляет все на свои места. Трудно найти лучшее описание коллапса дипломатии: если обе стороны настолько (буквально — смертельно) ненавидят друг друга, зачем они вообще встречаются, обмениваясь какими-то парламентскими делегациями и речами? Не затем же приехала советская делегация в Лондон, чтобы целый месяц «три раза в день в антрактах кушать», а затем испортить щедрым хозяевам обед.

Этот политический троллинг, издевательская насмешка рассчитаны на то, чтобы поддерживать в читателях чувство собственного превосходства. Остается вопросом, каким виделся авторам (и этой культуре в целом) моделируемый сталинский субъект (читатель), которому требовалась такая сатира для того, чтобы чувствовать свою полноценность. Каков моральный и интеллектуальный профиль субъекта, самоутверждение которого основано на демонстративном унижении и оскорблении Другого, тем более когда этот Другой выступает в роли щедрого хозяина. Вопрос этот снимается путем придания этой сатире высшей легитимности — чтобы читатель почувствовал всю правоту азербайджанского поэта, Симонов вводит в финале смеющегося вместе с поэтом и читателем Отца: «Стоит мой друг над стаей волчьей, / Союзом братских рук храним, / Не слыша, как сам Сталин молча / Во время речи встал за ним. / Встал, и стоит, и улыбается — / Речь, очевидно, ему нравится».

Поэт говорит здесь от имени коллективного сталинского субъекта — «советского Народа» («— Сэр от какой республики? / — А сэр от всех шестнадцати. / — От всех от вас, / От имени?.. / — От всех от нас, / Вот именно!»). Какую бы роль ни играла в этом тексте антиимпериалистическая и антибуржуазная риторика, существенна здесь субъективация сардонического смеха. Он звучит от лица не просто конкретного, но реального адресата. Однако когда субъект коллективизируется, мы оказываемся на противоположном полюсе стилевого спектра — сказовом.

В стихотворении украинского сатирика Степана Олейника «Дипломат» ситуация зеркально перевернута. «Дипломатом» оказывается обычный колхозник и ситуация изображается подчеркнуто буднично. К колхозному бригадиру Гнату приезжает из Вашингтона дипломат. К его приему хозяева готовятся недолго: «— Слышишь, жинка? Вот диво стряслось! / Сообщают в записке, гляди ты, — / Едет к нам из Америки гость, / Вроде как бы наносит визиты!.. // У хозяйки обычай такой: / Гость приедет — попросит до хаты, — / Но такого встречать ей впервой, / Да к тому же еще дипломата. // Приоделась в обнову она, / В новый фартук, подвязанный туго, / Золотую Звезду, ордена / На пиджак прикрепила супругу».

Гнат оказывается в положении симоновского писателя-депутата. Только не в британском парламенте, а в своей хате: «— И с чего б это к нам — дипломат? / Я никак разгадать не сумею… / — Знать, откроем, — ответил ей Гнат, — / С ним какую-нибудь „ассамблею“!» Но поскольку дипломаты сидят на своих «ассамблеях» месяцами, если не годами, хозяин решил себя не утруждать: «Гнат шутил… / A потом на веревку / Кобеля взял дворового он / И закончил на том „подготовку“».

Но шутки Гната не закончились. И хотя «дипломат, длинный, точно лозовая ветка», расхваливал хозяина за его рекордные урожаи и приехал для знакомства с его опытом, разговор Гната с вашингтонским дипломатом описан в том же ерническом тоне противопоставления того, что скрывается за напускной вежливостью дипломата, его реальными интенциями и советской действительностью:

Соблюдая положенный такт,
Гнат сказал: — Очень рад убедиться
В том, что сэр (знаменательный факт!)
У колхоза непрочь поучиться.
A на просьбу отвечу вам так:
Бесполезен наш опыт артельный
Вашим фермам, где каждый батрак —
Раб господский, а сам безземельный!
Дипломат стал от бешенства сер.
Душит сэра старинная злоба:
— Это ведь агитация,
Я, по-моему, гость хлебороба!
Тут пробили часы на стене.
Бригадир говорит осторожно:
— Может быть, вы позволите мне
Поразвлечь вас слегка, если можно?
Вот вы в хате моей, но душа
Там, в Америке, скажем-ка честно.
И послушать теперь «Голос США»
Будет очень для вас интересно!
Зашипел репродуктор змеей…
Просит ужинать Гнат дипломата.
Начался тут невиданный «бой»
Меж Нью-Йорком и хатою Гната.
Диктор: «Град и налет саранчи…
Урожаю советскому гибель…»
A хозяйка несет калачи.
Дипломат тихо цедит: — Шпасибо!..
Диктор: «…Там, на Украине всей,
В реках начисто вымерла рыба».
А на стол подают карасей.
Дипломат шепелявит: — Шпасибо.
Диктор: «…Там электричества нет,
Каганцами закопчены хаты…»
Гнат зажег электрический свет.
Люстра светит, слепя дипломата.
Диктор: «…Песен теперь не поют
Украинские девушки, хлопцы…»
А из клуба ребята идут.
— Ой, ты, хмелю… — до хаты несется.
— Ешьте, сэр, — бригадир говорит,
Вы ж надолго приехали в гости! —
Дипломат на приемник глядит,
То зеленый, то белый от злости.
— Сэр, что с вами такое? — В ответ
Сэр поспешно, не глядя на Гната,
Нарушая со зла этикет,
Шляпу хвать — и стрелою из хаты.
И рысцой протрусил дипломат
Прямо-напрямо к автомобилю.
A вослед приговаривал Гнат:
— Вы еще бы денек погостили,
Нашу пахоту, паше зерно
Поглядели бы для интересу!..
Хоть на думке у Гната одно:
«Поезжай ты, и ну тебя к бесу!»
Лишь отъехал с тем гостем шофер,
Так жена бригадиру сказала:
— Двадцать лет прожила с вами, «сэр»,
А что вы дипломат, и не знала!