Госсмех. Сталинизм и комическое

Сергей Михалков: От аллегории к алфавиту

Катерина Кларк противопоставляет сложную, неунифицированную образность послереволюционного времени «более абстрактному, более унифицированному и более экономичному» набору устоявшихся образов — своего рода «алфавиту», по ее определению, — более позднего периода[547]. Хотя Кларк пишет о соцреализме, ее заключения во многом значимы и для анализа трансформации специфической басенной сатиры, произошедшей с начала 1920-х до конца 1940-х.

О Бедном было сказано в 1924 году: «Демьян пишет по старинке… все по старой грамматике»[548]. Имеется в виду, конечно, стиль, но и сами архаичные образы — те самые, которые в сочетании с политическими реалиями должны были создавать юмористический эффект, дабы быть максимально выразительными. В предисловии к сборнику стихов Батрака, вышедшему в 1933 году, Геннадий Коренев спорил с критиками, считавшими, что жанр басни принадлежит прошлому, потому что «в эпоху гигантского социалистического строительства, развивающегося в усовиях острой классовой борьбы, на смену иносказательной форме, на смену басенной аллегории должна притти открытая сатира»[549]. Согласно автору предисловия, Батрак доказал ошибочность такого мнения и смог убедить читателей в ценности басни для советской современности. Утверждение Михалкова в качестве главного советского баснописца не оставило в этом никакого сомнения.

Михалков, чей пик производительности в смысле количества опубликованных басен пришелся на эйфорию послевоенных лет, писал по-новому, по-советски, и грамматика и образность у него были советскими. Если у первых советских баснописцев басенные образы построены на столкновениях, сочетаниях несочетаемого (неважно, умышленных или нет), то у Михалкова основой образности, и в первую очередь — интересующей нас здесь сатирической образности, является сам язык устоявшейся уже системы, та самая рутина политизированной повседневности, которую Шкловский определил как «быт» и которая, согласно Луначарскому, является настоящей целью революции и мерилом ее победы[550]. Если у Бедного смешное физическое насилие становится аллегорией общих принципов новой организации мира, а у Батрака достаточно неуклюже налаживается контакт (в том числе прямой, физический) между предметами новой жизни и «прежними» людьми, то у Михалкова ни физического насилия, ни физического контакта между героями басен нет вовсе. Если у Бедного человеколюди, будучи неспособны говорить, дерутся, ругаются, проходят цепочки гротескно-архаичных метаморфоз, а у Батрака классические басенные образы ведут себя по-старому (по-звериному, по-сказочному) в постреволюционной реальности, то у Михалкова почти все ограничивается разговорами условно-звериных героев в будничных, предсказуемых ситуациях. На смену многоступенчатой цитатности приходит максимальная экономия образности.

Если говорить об аллегорических образах этих текстов в духе беньяминовского анализа аллегории, то есть как об альтернативном устному языку способе выражения, то можно сказать, что у Михалкова и образы, и ситуации представлены не как намеренно, нарочито разрушающие условности письменной речи способы выражения, но, напротив, как некие элементарные составляющие устоявшейся, правильной, единственно допустимой речи. Один из процитированных Беньямином авторов предлагает создать принципиально новый вид басен, «когда в качестве действующих лиц выступят слова, слоги и буквы»[551]; в некотором роде тексты Михалкова представляют собой опыты имено такого рода, где сами созданные, вернее используемые, Михалковым образы являются элементарными составляющими языка, всей системы государственного дискурса. Это определяет и предмет, и содержание сатиры. У Михалкова сатирическому бичеванию подвергаются не враги как некая онтологическая, мироорганизующая категория, а первичный ее уровень — недостатки системы и ее определенных представителей. Если Бедный смеется над не умеющими говорить, то Михалков — над теми, кто делает ошибки в языке; если у Бедного и у Батрака смешны непосвященные в новый миропорядок, то в мире Михалкова непосвященных нет — пришедшее со времен Бедного поколение стало грамотным. Эта разница, как мы увидем в дальнейшем, принципиальна для нашего анализа.