Госсмех. Сталинизм и комическое

Веселые приключения сталинских пейзан: Комедия «серьезного содержания»

Соединение водевиля с производственной пьесой осуществил главный драматург страны Советов. В выступлении 17 ноября 1935 года на Первом Всесоюзном совещании рабочих и работниц — стахановцев Сталин заявил: «Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее. А когда весело живется, работа спорится… Если бы у нас жилось плохо, неприглядно, невесело, то никакого стахановского движения не было бы у нас»[1013]. Здесь обычно обращают внимание на не обещавший ничего хорошего оптимизм вождя в преддверии Большого террора. Но не менее важен и иной, буквальный смысл: люди трудятся «споро», когда им весело. Отсутствие «веселья» — признак «плохой, неприглядной, невеселой» жизни. Задача искусства в том, чтобы сделать жизнь «приглядной», а значит, и «веселой», чем повысить радость от труда и его производительность.

Не случайно поэтому проблема комического стала рассматриваться в непременной связке с «серьезным», как если бы «содержание» комедии существовало независимо от комедийных приемов. Комедии предстояло стать серьезной, поскольку «веселому, жизненному (sic!) водевилю»[1014] было предписано не «прятаться в кусты, прикрываясь различными щитками „веселой пьесы“, в то время когда идет борьба за утверждение идеалов нового, коммунистического мира»[1015].

Однако после призыва 1952 года к возрождению сатиры критики обнаружили, что все происходящее в этих пьесах — «никому не нужная <…> несуразица, сплетенная из истертых штампов, из тусклого набора готовых персонажей и ситуаций старого опереточного обихода», что для них характерна «призрачность „колхозных“ дел и забот, подмена жизненных характеров штампованными сценическими масками», которые используются для того, чтобы «сгруппировать и привести в движение несколько стареньких механических кукол, собранных на условно „колхозном“ фоне»[1016].

Столь горькое разочарование постигло критику в результате бесплодных попыток разрешить противоречие между колхозной комедией и реализмом. «Без спора между двумя колхозами, обязательно соседями, не обходится почти ни одна „колхозная“ комедия. Надоедливым штампом, переходящим из пьесы в пьесу, становится финал комедии, заканчивающийся неизменно свадьбой», — с горечью констатировал критик. Но уже в следующем предложении находил утешение в том, что «„счастливый“ конец комедийного действия — дело жизненное, отражающее законы развития нашей действительности»[1017].

Как только исчезла необходимость в том, чтобы не замечать очевидного противоречия, критика увидела то, что лежало на поверхности: в этих комедиях

людям приходилось выбирать такое, чего совершенно не нужно было выбирать. Дилемма оказывалась не дилеммой, альтернативы не было. Председателям колхозов 40-х — начала 50-х годов абсолютно не надо было выбирать орошение взамен озеленения, скотоводство взамен возделывания пашен. Равно как и парторгам этих пьес не нужно было действовать прямо наоборот в горячих схватках с этими председателями. Наспорившись вдоволь, разойдясь с дочкой председателя — Марусей или Муххабат, написав в местной газете по два или три доноса на зятя или тестя, послав несколько грозных писем «наверх», где «разберутся», сказавши, что отнимут друг у друга партбилеты, председатели или парторги обычно замечали, что ломятся в открытые ворота. Оказывалось, что колхозу нужны и вода и скот, и коровы и лес. Словом, показав себя в течение трех актов дураками, желавшими непременно есть яблоки или иметь коров, герои пьесы выбирали счастливый финал, где все мирились, соединенные какой-то третьей силой[1018].

Что же было этой третьей силой? Можно предположить, что ею была сила произведенной, в том числе и этими пьесами, новой реальности. В этой реальности свершившейся утопии конфликтам неоткуда было возникнуть. Не было проблем, которые могли бы их породить. Напротив, сама жизнь продолжалась как будто по инерции — в ней все было настолько устроено, что стало нечего гармонизировать. Препятствием становились разве что курьезы или несуществующие «дилеммы».

Если традиционно драматические/комические конфликты возникали в результате каких-то социальных, политических, экономических, психологических обстоятельств и проблем, то теперь они впервые оказались продуктом слишком быстрого улучшения жизни. Так, проблемы председателя подмосковного колхоза из комедии Мдивани «Новые времена» оказываются не просто «проблемами роста», но сам рост изобилия, скорость улучшения жизни таковы, что он не поспевает за ними:

<…> я был тогда настоящим председателем. Я знал и землю нашу, и с севооборотом справлялся, знал, сколько молока мне даст каждая корова. Короче говоря, знал все, что должен знать каждый умный мужик. Заедет ко мне раз в месяц районный агроном, посмотрит, похвалит и уедет. И опять тишина… Спросишь: жили плохо? Нет, хорошо жили. А захотелось еще лучше, богаче жить, так сказать, ближе к коммунизму подойти. А почему бы и нет? Партия тебе помогает, власть тебе помогает, ни в чем отказа нету… Вот тебе эмтээсы, вот сортовые семена, вот электричество… Все бери! Богатыми мы стали… гордыми… И тогда я еще был хорошим председателем. Но разве есть предел нашим желаниям? Нет, Гордей, такого предела. Понимаешь — нету! Захотели мы жить, как в городе живут, как в самой матушке Москве. И живем! Вот тебе и клуб, и библиотека, и кино, и школы. И магазины закатили такие, как на самой Петровке. Знай наших! А посмотри на нашу молодежь. Их уже деревенскими не назовешь! Они в университетах и институтах обучаются, а по праздникам одеваются так, будто они в Большом театре, а не на колхозной улице прогуливаются.

Ясно, что вся эта тирада вовсе не о том, как трудно председателю поспеть за ростом изобилия, но о самом этом изобилии, которое к реалиям послевоенной жизни не имело никакого отношения. Просто ликвидация разницы между городом и деревней была одним из главных признаков коммунизма, которые советское искусство должно было находить всюду. В пьесе Дмитрия Девятова «В Лебяжьем» председатель колхоза рассуждает:

возьмем наш колхоз. В нем триста восемьдесят хозяйств, три с половиной тысяч гектаров пахотной земли. Десятипольный севооборот. Сегодня выходило у нас на работу, дай памяти (смотрит в записную книжечку), восемьсот девяносто два колхозника. У нас тракторы, автомашины, самоходные комбайны, электростанция. Надо бы, конечно, и вторую, более мощную, соорудить, но это особый разговор. Пять ферм — на удивленье. Молока, мяса, шерсти, сена, свеклы — вагонами стране даем. В прошлом году мы одного хлеба вагонов шестьдесят отвалили в элеватор, а в этом году побольше дадим. Одним словом, хозяйство не меньше того завода. И вот — везде и во всем надо руководить, a руководить — это предвидеть. Так я, выходит, кто я? Интеллигент или нет? <…> Интеллигент тот, кто занимается умственным трудом. А уже сейчас сплошь и рядом не разберешь, где у колхозников кончается физический труд и где начинается умственный.

Нормализация колхозной реальности завершается ее полной дереализацией. Колхозники превращаются в интеллигентов. При этом говорят они о себе и своем достатке так, как будто они купцы из пьес Островского, а не бесправные, не имеющие ни пенсий, ни паспортов, ни права на передвижение по стране сельхозрабочие, живущие в нищете и голоде. Они «зажиточны», но по-крестьянски «зажимисты», как в «Новых временах»:

Иван Иванович. Молод ты, Андрей. <…> Ты в жизни холода и голода не видел, а с меня до революции эта самая проклятая жизнь десять шкур содрала. Тебе легко общественными деньгами распоряжаться, сотни тысяч тратить, не моргнув глазом, а я за каждую копейку дрожу. Меня аж пот прошибает!

Агафонов. Э, Иван! Иван! (Передразнивает.) «Аж пот прошибает. За каждую копейку дрожу»! А себе небось такой новый дом вымахал — первый на весь колхоз. Тогда тебя в жар не бросало?

Иван Иванович (отмахнулся). Дом я на свои трудодни построил, Василий Степанович. (Победоносно оглядел присутствующих.) Ни для кого не секрет, что я человек богатый. Сына женю — еще один дом построю! (Повысив голос.) Дочку замуж выдам — еще один дом построю… И в приданое не «Москвича», а «Победу» дам! Вот я какой человек! Мне своего не жалко…

Все смеются.

В наше время в колхозе только бездельник может быть бедным. А я — человек богатый, трудовой!

Третий член правления (перебивает его). Нашел чем хвастаться. Трудодней у нас не меньше, чем у тебя. И дома не хуже!

В мире решенных материальных проблем люди живут почти исключительно символическими ценностями — заботой о «колхозной славе», «трудовом почете», «авторитете бригадира», «чести звена» и т. п. Их экономические интересы начинают противоречить не только здравому смыслу, но даже физиологии. Так, в пьесе Елизаветы Бондаревой «Заре навстречу» (1949) вернувшийся с фронта инвалидом Василий, о котором сообщается, что он «озорной, веселый, увлекающийся», а вместо левой руки у него протез, заявляет председателю колхоза, что если тот не освободит его от работы в кладовой, он уйдет в МТС, куда его «сманывают завснабом». На вопросы удивленных друзей: «И что же ты? Неужто отказался?» Василий заявляет: «Я в поле хочу, работу мне давайте живую, чтоб кровь играла!» На резонные реплики соседей: «Куда тебе, покалеченный…», «Пущай государство тебя содержит… отвоевался!» Василий отвечает: «Нет, дед Мирон, я еще повоюю!» И тут же председатель соглашается: «Вот восстановим инвентарь, придадим тебе машину и будешь воевать на сеялке, косилке, молотилке!» Василий остается доволен: «Вот это другой разговор! Ну, тогда я и от завснаба откажусь».

Забота колхозников об изобилии кажется тем более необъяснимой, что сами они уже живут в полном изобилии. В комедии А. Козина «В краю родном» (1953) речь идет об отсталом колхозе, который страдает от неверного понимания председателем дела стимулирования труда колхозников: Сыромятов выдает им слишком много хлеба на трудодни. И за это сами колхозники его в итоге… снимают. Вот перепалка между председателем и одной такой сознательной колхозницей:

Сыромятов. А им все мало, сколько ни дай.

Дарья. Ох, уж… Завалил прямо добром, смотри. Что ты выдаешь-то? Хлеба-то? Так у меня еще прошлогоднего на год хватит!

Сыромятов. И все недовольна.

Дарья. Тьфу! Говорить-то с тобой. Я к коммунизму тороплюсь, а ты меня хлебом пичкаешь.

Один из рецензентов возмущался автором, заставившим колхозницу с пренебрежением говорить о хлебе: «Как же можно вкладывать в уста колхозницы пренебрежительные слова о полученном ею хлебе, чуть ли не плеваться в сторону своих, колхозом наполненных закромов?!»[1019] Это показалось критику нереалистичным. Сами «колхозом наполненные закрома» вопросов не вызвали.

Такой была колхозная комедия на излете сталинской эпохи. Но еще в момент ее зарождения именно о такой пьесе мечтал Николай Погодин. Работая в 1934 году над пьесой «После бала», будущий автор сценария «Кубанских казаков» рассказывал на страницах «Литературной газеты», что решил отвлечься от героев строек и отправиться в колхоз, потому что